Капитан, верно, чуял, что писаря кто-то подставил, но на собрании рычал вурдалаком: тебе, дескать, доверили святая святых – как посмел ты притупить бдительность?!
– Вопрос к обвиняемому! – вставил один узкоглазый пигмей. – За что тебя убрали из управления бригады?
– Оставь, это личное!.. – отчего-то зашикали на него прочие члены ареопага.
Отсутствие логики у толпы неисповедимо.
Перехватывая инициативу, я обрушился на ефрейтора: провокация шита белами нитками!
– Кажи, кажи! – оживился западенец – и неожиданно раздухарился: – Та я у себя в селе таких, как ты, вешал!
– Кишка тонка, гнида гайдамацкая!
– Цыц! – взревел Зухайраев. – Пусть лучше ответит: чо он недавно залепил про Чечено-Ингушатию?!
Жутько от страха слипся. Наступила пауза. Растерявшийся было капитан, вновь беря в свои руки бразды, решил проявить межнациональную гибкость:
– Короче, что запишем в резолюции, Асхаб?
– Обоим устный выговор и расходимся, если Гриша уже кончил психовать.
Завклуба прапорщик Лазарев, с которым мы общались на шершавом языке плаката, был со мной на первых порах весьма обходителен.
– О, мой юный друг! – похлопал он меня покровительственно по ключице, когда я вкрадчиво поинтересовался: неужто его способностям не нашлось применения на гражданке.
Но со временем его толерантность куда-то улетучилась. Судя по внешности, он представлял собой нередкий в здешних широтах славяно-семитский гибрид, – что, однако, не помешало ему гастроли в нашем клубе конферансье Синайского из Нимфской филармонии прокомментировать таким образом:
– Сходил бы, полюбовался на ужимки своего родственничка!
Помнится, тогда я ему ничего не ответил. Я еще мало знал об извращенной природе еврейской самоненависти, моей реакцией на этот выплеск было лишь изумление.
Расстановка сил оказалась классической: черная клеточка – белая, и так в шахматном порядке. Комбат Беляев к Лазареву отечески благоволил. Майор же Шморгун, напротив, питал нескрываемую идиосинкразию. Между нами уже стали возникать трения: мне, загруженному по горло, завклуба норовил сбагрить свои заказы.
Дождавшись штиля в бурной акватории поллитра-ботника, я посетовал ему на антисемитскую подковырку Лазарева. Вылупившись на меня, как баран на новые ворота, тот долго, с угрожающим видом, напрягал извилины – пока наконец, против воли, не выдавил из себя:
– Вот подонок! – Noblesse oblige…
Эх, лучше бы мне не ступать на эту минную чересполосицу! Эхо конфликта мгновенно докатилось до комбата: лязгнув клыками, он сделал зарубку в моем личном деле.
Вдобавок ко всему, в Кремле уже заваривалась каша XXVII съезда: бывший выпускник Литинститута писатель Титаренко вусмерть спивался в воронежской глуши – и, не постеснявшись упрятать родного брата в психушку, гарная искусствоведиха Раиса Максимовна в вопитательных целях решила перекрыть своим подданным извечный источник вдохновения… Русь-тройка, взгромоздясь на кривые рельсы Перестройки, гулко тарахтела из Москвы в Петушки: в мутном сознании дураков, уже не разбиравших ухабистой дороги, «сухой закон» залихватски выдергивал стоп-кран!
Воин-путеец в заболоченном Жодино жался комком к насыпному гравию. Но эпоха такая выпала: велено либеральничать. С помпою к нам прибыл генерал из киевского корпуса. Между тем, после бессонной ночи, подостлав газеты, я сладко похрапывал на занозистых полу. Гонец растормошил меня: златопогонный ревизор требует к себе сочинителя железнодорожного гимна!
На скаку надраивая бляху, я предстал пред ясны очи на скрипучей сцене. Однополчане, затаив дыхание, глазели на нас из партера.
– А и я ведь когда-то стишками грешил! – расплылся воевода, не чуждый некоторого декадентства. – Молодчина! Поощрить его десятидневным отпуском!
– Так точно! – прищелкнуло каблуками батальонное начальство.
Видно, то Сервачинский пожелал меня премировать: да одного его влияния в бригаде недоставало…
Этот мой триумф не замедлил вскоре сказаться плачевно.
– Особо приближенный к императору? – рявкнул на меня комбат, прянув из служебного кресла. – Почему прапорщику честь не отдаете? Об отпуске и не мечтайте, ваше святейшество! Хотите – можете телеграфировать в президиум съезда. Но имейте ввиду: мы вас посадим раньше, чем вы нас!
Полноте, товарищ Угрюм-Бурчеев… Нешто я способен кому честь отдать? Да и куда, скажите, опосля без нее деваться? А про ваши шахеры-махеры с казенным бензином – знать ничего не знаю, не имею чести. Горючее налево – пущай себе течет рекой! Это Карамзин сетовал, что все вокруг воруют: меня не колышет, моя хата с краю. Я-то ведь и сам, что называется, не без греха. «Письма русского путешественника» – когда-то в «Букинисте» свистнул. Не верю ушам своим и глазам. И вашим не верю, пардон за откровенность. Я ведь оккультист-самоучка, не какой-нибудь там окулист занюханный! Нетитулованный приспешник Мейстера Экхарта, Якоба Бёме и Эммануила Сведенборга. Как вы изволили выразиться, ваше солдафоние? На зоне еще под мой гимн не маршировали? Дело поправимое! К самому трибуналу и подгадаю – присочиню пяток-другой куплетов. Я ведь для этого одеревенел достаточно: дубина стоеросовая, орясина непутевая! И Машка Левина врет: никакой я не Стриж, я – страус. Не тот Леви-Стросс, что в дельте Амазонки за туземцами гонялся, а натуральный – попсовый, джинсовый Леви-Страусс! Половинки были такими аппетитными, сочными, манящими: так бы и кусанул тропический плод!..
Великое оледенение ждало меня в роте. Мамлюкского правителя словно подменили. Тем же завораживающим шепотом, каким он недавно сулил мне сан паши, Асхаб ныне грозился вышвырнуть меня за забор. «Как драную кошку!» – шипел он в ухо намеченной жертве. Спасибо Абу – вмешался, встал между нами, подобно миротворческим силам ООН.
Я и раньше замечал за ним эти перепады. Как-то к нам перевелся киевлянин Дидковский. Хлопец видный, витиеватый, в гражданской жизни – диск-жокей. В Зухайраеве вдруг проснулся меломан. Часами он выпытывал у своей новой цацки: про солнцезащитные очки Джонна Леннона, про белую майку Фрэдди Меркури… И вдруг – извержение. Шлея под хвост. Затрещина сбивает с ног опального ди-джея. «Асхаб! – возмущается тот. – Что за манэры?» – «Какие, на хрен, манэры, мудак?!» – рычит бывший меценат и бьет повторно…
Прапорщик Бабий заведовал у нас санчастью. Я пришел сдаваться с повинной – хоть в чудном имени его и проскваживал Бабий Яр. Однажды он уже возил нас к дантисту – меня и флегматичного лысеющего чеченца, про которого Зухайраев говаривал: самый, мол, надежный мой кореш из наших. И вот, посреди автобусной тряски, жалуясь на десенный зуд, я вдруг обнаружил, что горец… мне искренне соболезнует! В зрачках его зажглось сострадание, я даже осекся от неожиданности. Такая вот петрушка – вдруг, ни с того, ни с сего. А был он, помнится, чуток постарше других своих земляков…
Возможно, все дело как раз таки в возрасте: и существуют нации-подростки, склонные к самоутверждению посредством раздачи тумаков окружающим. Они попросту еще не дозрели до адекватного восприятия геополитической реальности – в соответствии с которой, миром правит разделенная океаном чета ядерных чемоданчиков. Нелегко ведь смириться с таким обидным фактом – то и дело тянет перейти на блатной жаргон вокзальных ворюг…
Сегодня, вспоминая Асхаба, я готов держать пари: впоследствии он принял деятельнейшее участие в «чеченском бунте». Возможно, теперь лечится от ран где-нибудь в Надтеречном районе. Или занимается переправкой оружия из Турции. Если, конечно, его кости не упокоились под грозненскими руинами… Ведь снежные барсы, как известно, неприручаемы. Предикаты и силлогизмы не властны над их родовым мышлением.
– Тебя что, бесит мое происхождение? – ломал я голову, взывая к его совести на последнем издыхании.
– Марговский, ты чо, рехнулся? Я и сам похлеще любого еврея буду! – гоготал он в ответ.
И добавлял:
– Хотя знаю: среди вашего брата полным-полно вредных людишек!
А как насчет вашего брата, Асхаб – сладострастно отрубающего пальцы несовершеннолетним?.. Как насчет того израильского мальчика – по имени Ади Шарон – которого в Москве похитят горские бандиты и будут держать в яме, морить голодом, да при том еще и калечить с поистине восточным сладострастием?.. Даже московский милицейский чин, выступая по телику, не скроет своего огорчения, предупреждая о новой угрозе для лиц еврейской национальности[6].
Оба народа, равно обреченно, с временным разрывом в два тысячелетия, отчаянно противостояли иноземному вторжению. Чеченских кампаний было две – как нарочно по числу войн Иудейских. Скрижаль старца Филофея: «Москва – Третий Рим» лишь теперь просияла в своем истинном историческом значении.
Воины Шариата скошены российскими ракетами, как зелоты Галилеи – короткими мечами легионеров. Но разве кто-нибудь в свое время вступился за мятежников Бар-Кохбы? Кто-то приударил в набат масс-медиа? Электронно-лучевую трубку с опозданием изобрел еврей Розинг – петербургский кудесник, в поощрение за это сосланный при Сталине на Север.
