Если бы в мире была справедливость, в аду был бы специальный круг для Роджера и таких, как он. Хватит и того, что он предал меня. Я-то переживу. Про Пита этого не скажешь.
— Солнышко, папа любит тебя. И всегда любил. Он упорно борется за то, чтобы чаще тебя видеть. Но… — Я сглотнула комок. — У папы неприятности, сладкий мой, и ему будет трудно оставаться таким, каким ты хочешь его видеть.
Пит сел на постели.
— Ну и что, что у него неприятности. Я хочу быть с ним. А он — со мной. Если ты будешь мешать ему, я тебя буду всегда ненавидеть!
Эти слова были как пощечина. Я старалась успокоиться, но слезы застилали глаза.
— Лапонька, я вижу, ты злишься. Ты очень сердитый. Но я тебя все равно люблю. Я всегда буду тебя любить. И папа тоже всегда будет тебя любить. Как-нибудь все устроится. Может быть, нам не всегда будет весело и хорошо, но ты всегда будешь чувствовать нашу любовь и заботу, потому что ты нам очень дорог. Понимаешь?
Пит отвернулся к стене и молчал.
— Пит?
— Принеси мне воды, пожалуйста. И шоколадное печенье.
Видимо, разговор закончен. Спускаясь в кухню, я думала, правильно ли поступаю, добиваясь полной опеки. Будет ли это истинным благом для Пита? Позвонила маме посоветоваться. Она сказала, что я сумасшедшая — даже не просто сумасшедшая, а невменяемая, — если не буду бороться за полную и единоличную опеку.
Сейчас половина третьего ночи, в суде надо быть в половине восьмого, но я слишком взволнована и напугана, чтобы спать.
Три двадцать. Еще не заснула. Даже телевизор не помог. Может, ромашки заварить?
На сегодня все.
В.
25 августа
Ромашка помогла. Я заснула на софе в гостиной и, хотя там не было будильника, каким-то чудом проснулась вовремя. Как раз успела одеть Пита, накормить и посадить на автобус. Он ничего не говорил насчет опеки, я тоже не касалась этой темы. Хотела, чтобы он ушел в школу спокойно, хотя подозреваю, он уже взбудоражен донельзя.
Позвонила Омару посоветоваться насчет гардероба. Как нынче одеваются хорошие матери?
— Во-первых, никаких обтягивающих брюк и вычурных туфель, — сказал он. — Подальше от лесбийского стиля. Не надо глубоких вырезов, ничего слишком выразительного. И не надевайте костюм. Вы не должны выглядеть как бизнес-леди. Немного макияжа, но не яркого.
Может, фартук надеть? Прийти с переносной электроплиткой, вроде тех, что используют для презентаций всяких деликатесов. Приготовить во время слушания пиккато из курицы — в доказательство не только кулинарных способностей, но и таланта к совмещению занятий.
— Так что я должна надеть? — У меня вырвался тяжелый вздох.
— Трудно сказать наверняка. Этот судья крепкий орешек. У него не должно сложиться впечатление, что вы очень старались и специально так оделись. Он не любит таких вещей. Хм-хм.
Я ждала, готовая вцепиться себе в волосы.
— Ладно. Джинсовая юбка, мягкая кофточка, что-нибудь незатейливое, можно в цветочек. Без выреза, разумеется. Никаких мини. Все должно гармонировать. Спокойные пастельные тона. Ничего клетчатого. Ничего черного. Помогло?
— Другими словами, надо одеться пасхальной зайкой.
Омар хихикнул.
— Рад, что вы сохранили чувство юмора. Это хороший знак.
— У меня нет ничего соответствующего вашему описанию.
Была, правда, джинсовая юбка из «Пола Хэрриса», я себя в ней чувствовала, как сосиска в оболочке. Бедра в ней были не то что широкие — прямо слоновьи. Эта юбка явно не предназначалась для активной деятельности. В ней можно было делать только лилипутовы шаги, уверенная походка исключалась. Я попыталась вспомнить, что носили женщины в группе поддержки грудного вскармливания, куда я когда-то ходила. Она называлась «Культ материнства». Удалось вспомнить только, что одна женщина говорила «паповина», и никто ее не поправлял, что они бились со мной, пока Пит наконец не вцепился в мою отяжелевшую грудь, и что тамошние ведущие ориентировали на грудное вскармливание всех подряд, даже если ребенок уже вырос из детского стульчика и разгадывает кроссворды в «Нью-Йорк таймс» между кормлениями, и что никто кроме меня не пользовался косметикой.
— Ну, вы женщина находчивая, что-нибудь подберете, — сказал Омар. — Встречаемся в суде у зала номер четыре. Мисс Райан?
— Да, мистер Слаадк?
— Все будет отлично.
— Если вы так уверены, Омар…
Сейчас восемь сорок пять, и я до сих пор понятия не имею, что мне надеть.
На сегодня все.
В.
25 августа, вечером
Боже, какой был день.
Когда я подходила к зданию суда (в мягкой желтенькой кофточке Линетт, она ее носила, когда была беременна Гераклом), Омар казался встревоженным.
— Что случилось, Омар?
— Ничего. Все отлично. Все будет отлично.
— Нет, в самом деле. Расскажите.
— Ну, — он ослабил воротничок, — судья Брэнд сегодня утром не в духе.
Послышалось щелканье ботинок — по коридору пробегал Брэнд к залу номер четыре. Он был похож на хорька. Бегающие черные глаза-бусинки, тусклые черные волосы зачесаны назад, между носом и верхней губой клинышек гитлеровских усов. Он хмуро взглянул на нас, окинул меня оценивающим взглядом. Кивнул Омару.
— Начнем, пожалуй?
Омар отошел попить к фонтанчику.
— Доброе утро, миз-з Райан, — раздалось над ухом.
Серфингистка. Волосы у нее, кажется, еще больше отросли. Сегодня они были заплетены в две косы. Короткая белая юбка, такой же пиджачок, блестящая кофточка под ним, белые колготки и лаковые ботинки на платформе. Она чуть поперхнулась, полезла в рот своими длинными пальцами, что-то вытащила оттуда и поднесла к свету. Белый курчавый лобковый волос. Я тут же узнала его. До сих пор выгребаю такие же из водостока под раковиной. Серфингистка пожала плечами. — Бывает в азарте, — и пошла в зал. В дверях обернулась. — Кстати, у вас чудесный маленький мальчик. Мне не терпится с ним познакомиться.
— Пошла ты. — Я бы ее на месте прикончила.
Подошел Омар, толкнул тяжелую дверь, жестом пропустил меня вперед. В комнате было холодно — потом я узнала, что Брэнд специально поставил кондиционер на шестьдесят два градуса.
— А где все? — Я повернулась к Омару. Мама должна прийти, Диана и Линетт тоже.
— Еще рано. Потерпите немного.
Слоан пришел еще раньше нас со своими двумя помощниками: женщиной лет тридцати в роскошном шелковом костюме баклажанного цвета и таким же привлекательным молодым мужчиной в белой накрахмаленной рубашке и бордовых помочах. Я чувствовала себя страшной дурой в этой желтенькой кофточке.
— А у вас разве нет помощников? — зашептала я Омару.
Он терпеливо улыбнулся и положил теплую ладонь поверх моей руки.
— Вэл, у нас все хорошо.
Роджер крутил головой из стороны в сторону. Наткнулся на меня взглядом и подмигнул. Мерзавец!
Дверь открылась, робко вошли мужчина и женщина.
— Это четвертый зал? — спросил мужчина с сильным южным акцентом.
Он был маленького роста, суетливый. Косматая черная борода, очки в тяжелой оправе. Его спутница была причесана под Ивану Трамп — светлые волосы собраны вверх и скреплены золотым зажимом. Омар шагнул им навстречу.
— Наверное, вы родители Келии. — Он протянул руку мужчине. — Я так рад, что вы смогли прийти.
Было слышно, как Роджер прошептал Слоану: «Какого черта они-то тут делают?»
Омар ликующе улыбался. Родители Серфингистки пришли в качестве свидетелей. Судя по панике Роджера, они будут свидетельствовать не от его имени. И вряд ли в его пользу. «Неплохо, да? — прошептал Омар. — Но подождите. Ни за что не догадаетесь, кто сейчас придет».
Первыми в списке свидетелей были родители Серфингистки. Они сели вместе за маленький столик на небольшой платформе. Судья Брэнд начал слушание.
— Назовите ваши имена для протокола.
— Джордж и Пуки Смит, — ответил за обоих бородатый.
— Э-э, Пуки? — переспросил Брэнд.
— Да. Пуки. — Женщина приподнялась и выставила подбородок. — Так меня назвала мама.
— Какое отношение вы имеете к Роджеру Тисдейлу? — продолжал Брэнд.
Джордж Смит подскочил на стуле.
— Никакого отношения не имею и не хочу иметь!
— Ну, папа, — захныкал Роджер.
— Черт, я сто раз тебе говорил — не смей называть меня папой! Ради всего святого! Ты немногим моложе меня, — Джордж Смит повернулся к судье. — Послушайте, ваше высочество…
— Ваша честь, — отрезал Брэнд.
— Прошу прощения. Ваша честь. Так вот, Келия всегда делала что хотела. Всегда делала и всегда будет делать. Такой уж это ребенок, что тут скажешь. И вот однажды она заявляется домой с этим парнем и говорит, что он переезжает к нам. Что мне было делать? Если бы я сказал нет, она ушла бы с ним и болталась бог весть где. Я сказал да. Господи милосердный, это было худшее из всего, что я сделал!
