Вторая причина – Пегги. Я так до сих пор и не сумел донести до Вас правду, хотя и старался изо всех сил. Чувствую, мне не удалось ничего из того, что я пытался рассказать Вам о ней. Прежде всего я хотел бы сказать: Пегги была слишком юна для своих лет, и слово «незрела» не передает всего, что я в это вкладываю. Я думаю, причина кроется в ее детстве и юности, которые она провела в изоляции от мира (помнится, я уже говорил об этом), и это сказалось на ее отношениях со мной и с ее живописью, например. Она была далека от понимания того, что каждый художник должен пройти долгий и мучительный путь, прежде чем стать «зрелым» или достичь какого-то уровня мастерства. Она не специализировалась (ее образование завершилось незадолго до нашего знакомства) на искусстве (к сожалению: она ведь говорила, что всегда хотела стать художником, как Вы, и в шестнадцать лет приняла такое решение, но, вероятно, это было преувеличением), а это не дало ей хотя бы самых основ для понимания роста, возможностей и границ. Большинство людей, собирающихся стать художниками, к восемнадцати – двадцати годам уже неплохо осведомлены в таких вопросах. Я думаю, Пегги ошеломил и испугал тот мир, который она открывала для себя. Я знаю, ее пугало то наслаждение, которое она получала от секса (что бы Вы ни думали, но в этом я осведомлен гораздо лучше Вас). А еще она ждала от секса гораздо большего, чем он может дать, независимо от партнера. Но сам секс ничуть ее не пугал и вызывал гораздо больше энтузиазма, чем у меня, а это говорит о многом, если иметь в виду, что я ее любил.
Он хотел закончить это предложение словами «сколь нежно, столь и страстно», но ему была невыносима ухмылка Коулмана, читающего эти слова и не верящего им, даже полагающего их грубыми.
Не нужно говорить, что мы оба все еще глубоко переживаем ее уход, это слишком очевидно в нашем поведении. Неужели Вы не можете понять, что я тоже любил ее и сделал бы все, чтобы не допустить случившегося, отдал бы все, чтобы вернуть время назад на несколько недель, чтобы ничего этого не произошло?
Рей почувствовал, что теряет ясность мысли и пора остановиться. Он положил письмо в конверт, адресовал его Эдварду Коулману в отеле «Бауэр-Грюнвальд», но запечатывать не стал – может, надумает добавить еще что-нибудь. Конверт он сунул в кармашек на крышке своего чемодана.
Несколько минут спустя Рей отправился прогуляться по Джудекке, которая, как он вспомнил, называлась также садовым островом. Он и в самом деле увидел здесь немало деревьев, но сады, судя по всему, размещались за домами и не предназначались для публичного обозрения. День стоял вроде бы теплее вчерашнего. Ему нравилось находиться на огромном острове, близком к большой Венеции, но все же отделенном от нее широким каналом Джудекка, что давало Рею ощущение защищенности. Дом Чьярди располагался в южной части Джудекки, недалеко от воды, до которой был всего один ряд домов. С берега открывался туманный вид на заболоченные острова, где Рей никогда не бывал, они сбились в кучку близ материковой Италии, а в другом направлении виднелся подернутый дымкой Лидо. Рей пересек остров так, чтобы видеть большую Венецию с ее мыском, на котором стояла делла Салюте, а еще дальше, за Гранд-каналом, виднелось сердце города, где колокольня Сан-Марко вздымала к небесам свою заостренную башню, сверкающую золотом. Справа в сторону Адриатического моря двигался красивый белый корабль «Сан-Джорджо» с крылатым львом Венеции на трубе. Один из автомобильных паромов, курсирующих между Лидо и Венецией, прошел, вспенивая воду, в противоположном направлении, да так близко, что Рей прочел название – «Амминиара». Он вспомнил про «Марианну II». Прогуливаясь по Венеции, нужно поглядывать, не появится ли где этот катерок. Не стоит попадаться на глаза пятерым или шестерым знакомым – Коулману, Инес, Смит-Питерсам, женщине с Лидо, чье имя он забыл, Елизавете, а теперь еще и держаться подальше от «Марианны II».
Рей позавтракал в траттории на Джудекке (не в «Ми фаворита») за немыслимо малые деньги, правда и bistecca[48] был жестковат. Потом он сел на трамвайчик до Сан-Марко и вторую часть дня провел во Дворце дожей. Громадные залы для официальных приемов и вычурная пустота дворца успокоили его, и теперь он полностью контролировал себя. Видимо, в такое состояние его привела именно потрясающая бесполезность дворца.
Когда он вышел на Пьяццетту, казалось, стало еще теплее, возможно, потому, что Рей ожидал контраста между температурой во дворце (а там стоял холод) и на улице. Он шел по аркаде на южной стороне Пьяццы, шел медленно, покуривая сигарету. Потом понял, что вряд ли можно найти более неподходящее место для прогулки, имея в виду друзей Коулмана или полицию, если предположить, что его активно разыскивают, но он вдруг понял, что не против – пусть его обнаружат. И еще он понял, что уже испытывал такое чувство прежде, на прошлой неделе, и это ощущение долго не продолжалось. Он проходил мимо табачной лавки слева, когда из нее быстро вышел Коулман и увидел его.
Коулман остановился. Их разделяли какие-то восемь футов.
Рей моргнул, но не шевельнулся, он не почувствовал того потрясения и удивления, которое испытал вчера, хотя вчера он отчасти был готов к тому, что увидит Коулмана в баре «У Гарри». На долю секунды у него мелькнула мысль: «Вот сейчас у нас есть шанс поговорить друг с другом, а у меня – возможность сказать ему, что я не собираюсь доносить на него в полицию». И он сделал шаг в сторону Коулмана, но еще до того, как он его завершил, Коулман дернул широкими плечами, развернулся и пошел в другую сторону от него.
Рей посмотрел туда и увидел Инес и Антонио, только что отвернувшихся от витрины магазина ярдах в двадцати от него. Инес смотрела на Коулмана. Очевидно, они ждали, пока Коулман покупал сигары. Рей был настолько ошеломлен, что несколько мгновений не мог двигаться, но потом развернулся и двинулся в том направлении, откуда пришел. Он шагал быстро, чтобы не попасться им на глаза. Инес вроде бы не видела его. Рей пересек Пьяццетту, свернул направо, прошел по мосту, параллельному мосту Вздохов, испытывая одно желание – быть от них подальше. Рей видел, как дернулись губы Коулмана, как ненависть сверкнула в его глазах, говоривших: «Опять этот ублюдок!» Это произвело на него жуткое впечатление, настолько опустошительное, что Рей растерялся.
Он подыскивал подходящее слово, но ему было очевидно, что Коулман ни в каких словах не нуждается. Коулман мог бы поманить его за колонну, чтобы не видела Инес. Коулман мог бы сказать: «Ну хорошо, ты жив. Я считаю тебя вошью, но я уже наелся. Больше не попадайся мне на глаза». Но Коулман не хотел никакого примирения. Рей оказался на Рива-дельи-Скьявони и пошел медленнее, но его страх, близкий к панике в тот момент, когда он бежал с Пьяццы, все еще оставался с ним. Ему нужно было зайти в бар и воспользоваться туалетом. Он заказал кофе, заставляя себя не думать о своей ситуации, о Коулмане, потому что это ни к чему не вело. Он стоял у стойки бара, попивая кофе, и тут перед его мысленным взором возникла картинка: он идет по темной венецианской улочке, по горбатому мостику через канал, под уличным фонарем, торчащим из-за угла дома, и тут из тени выходит Коулман и наносит ему смертельный удар по голове. Разве он этого добивается? Удара по голове камнем? Обрезком трубы? Или же эта картинка, как сон, готовит его к тому, что должно случиться, что вероятнее всего и произойдет так или иначе?
Рей поднял глаза и увидел мальчишку-подростка, который смотрел на него из-за стойки. Он допил кофе.
– Altro, signor?[49] – спросил парень.
– No, grazie.
Рей уже расплатился за кофе, а теперь вытащил из кармана монетку в десять лир и положил на блюдечко – чаевые.
12
Коулман столкнулся с Реем Гарретом в аркаде Пьяццы девятнадцатого ноября, в пятницу. То, что Рей выбрал для прогулки наиболее вероятное место, где можно было столкнуться с Коулманом (не считая, пожалуй, бара «У Гарри», куда он сунул нос предыдущим днем), и самоуверенно предполагал, будто Коулман побоится говорить с ним или сказать кому-нибудь, что видел Рея, погрузило Коулмана в мрачное настроение, которое он пытался скрывать от Инес. Но полностью скрыть это Коулман не мог. Тем вечером она спросила у него, что случилось, а поскольку он не смог дать ей объяснения, она сказала, что вид у него такой, словно он страдает нервным расстройством. Это еще больше выбило Коулмана из колеи.
Ночью Инес была очень холодна и возражала даже против прикосновения к ее плечу, против попытки поцеловать в щеку. Коулман в отместку впервые лег спать в своей комнате.
На следующее утро, в субботу, когда Коулман и Инес завтракали, позвонили из полиции и спросили, не будет ли синьор Коулман так любезен прийти в отделение полиции на Пьяццале Рома сегодня в четыре часа? Коулману пришлось согласиться. Поездка в полицию обещала быть долгой и противной – день стоял дождливый. Порывы ветра бросали капли дождя на окно в их номере, звук был такой, будто в окно стреляли крупной дробью.
