Однако Дэнетор не позволил увлечься преследованием. Хотя вражий натиск и захлебнулся, с востока уже подступали новые полчища. Трубы пропели отход, и конница остановилась. Позади конных шеренг восстановили строй пехотинцы. Отступление завершилось в полном порядке. Воины вступили в город под гром ликующих криков, но ликование скоро поумерилось, ибо стало ясно, что Фарамир потерял не меньше трети своих людей. Да и его самого нигде не было видно.
Последними въезжали в ворота рыцари Имрахила. Знамя Дол-Амрота реяло над их головами, а сам князь прижимал к груди бездыханное тело найденного на поле брани своего родича, Фарамира, сына Дэнетора.
— Фарамир! Фарамир! — горестно восклицали люди, но он не отвечал, и его несли все выше по извилистой дороге в цитадель, к отцу. Когда назгулы уже разлетелись, убоявшись Белого Всадника, сдерживавший конников Харада Фарамир рухнул на землю, получив тяжкую рану, и лишь молниеносная атака рыцарей Дол-Амрота спасла его от участи быть искромсанным мечами южан.
— Твой сын вернулся, — сказал Имрахил Дэнетору, когда принес Фарамира в Белую Башню. — Вернулся, покрыв себя неувядаемой славой.
Князь рассказал обо всем, что видел, но правитель лишь смотрел на мертвенно бледное лицо сына и молчал. Потом он приказал приготовить для Фарамира ложе и уложить его здесь же, отпустил всех, а сам поднялся в самый верхний, тайный покой. Многие в ту ночь видели, что сквозь узкие окна долго пробивался бледный свет. Потом он вспыхнул и погас, а когда Дэнетор спустился и, по-прежнему молча, сел у постели, лицо его осунулось и посерело так, что казалось, будто он ближе к смерти, чем раненый.
Итак, Рэммас-Эккор подвергся разрушению, Пеленнором завладели враги, и город оказался в осаде. Последние беглецы явились со стороны северной дороги, и привел их Инголд, тот самый, который встретил Гэндальфа и Пиппина на границе менее пяти дней назад, когда солнце еще всходило и с каждым новым утром возрождалась надежда.
— О рохирримах ничего не слышно, — сообщил он. — Наверное, они уже не придут, а коли и придут, так это нам не поможет. Их опередит другое войско, которое, как говорят, уже захватило Андрос и переправляется на наш берег Реки. Сильное войско: несчетная орда орков с Багровым Оком на щитах, а с ними люди, да такие, каких мы прежде не видели. На гномов смахивают — ростом не вышли, но в плечах широки, все как один бородатые и сражаются огромными топорами. Не иначе как дикари откуда-нибудь с востока. Они перекрыли северную дорогу и вступили в Анориэн. Теперь рохирримам не прорваться.
Ворота были закрыты. Всю ночь караульные на стенах тревожно всматривались во тьму. Правда, разглядеть можно было лишь пламя пожарищ: по всему Пеленнору догорали постройки, а враги вдобавок выжигали сады и рощи, словно задались целью не оставить ни единого деревца. Снизу доносился неумолчный гул голосов, а порой и дикие вопли: орки жестоко добивали раненых или, по своему гнусному обычаю, терзали тела павших. Сколько врагов перешли Реку, в ночи было не понять, но поутру, когда непроглядный мрак слегка посерел, стало ясно, что оправдались самые худшие опасения. Равнина чернела от марширующих отрядов, и повсюду, насколько мог видеть глаз, словно скопища поганых грибов, вырастали лагеря черных и багровых шатров.
Орки, суетясь, словно муравьи, копали рвы на расстоянии полета стрелы от стен. Готовые они тут же заполняли огнем, и никто в городе не мог понять, как разводили это пламя и что его питало. Скорее всего, не обошлось без колдовских ухищрений. Вся эта возня продолжалась день напролет, на глазах у бессильных защитников Минас-Тирита. За огненными рвами устанавливали подвозившиеся на огромных повозках чудовищные метательные машины. Таких дальнобойных баллист и катапульт в городе не было, и никто не мог помешать подготовке к штурму.
Правда, поначалу вражьи приготовления не вызывали особого беспокойства. Стены Минас-Тирита, воздвигнутые в те времена, когда еще не было позабыто древнее мастерство Нуменора, вздымались на огромную высоту и прочностью не уступали даже Ортханку. Неуязвимые снаружи ни для огня, ни для стали, они могли выдержать любой удар и стоять неколебимо, пока не провалятся под землю поддерживающие их скалы.
— Нет, — успокаивали друг друга люди, — пусть сюда явится хоть сам Неназываемый, ему не войти в город, пока мы живы.
— Так это пока живы, — угрюмо бормотали другие, — а долго ли мы продержимся? У него есть оружие, перед которым с начала мира пало множество твердынь. Голод, вот чем он возьмет нас за горло. Дороги перерезаны. Рохан на помощь не придет.
Но метательные машины и не были направлены против несокрушимых стен. План нападения на издревле противостоявшую Мордору крепость был разработан не вожаком шайки разбойников или орочьей стаи — за этим планом таился могучий и злобный разум. Раздались громкие крики, заскрипели блоки, и снаряды, взлетая высоко в небо, стали падать на крыши домов и улицы нижних ярусов. Некоторые взрывались, разбрасывая чародейский огонь. Начались пожары. А потом на город обрушился еще один град, не столь разрушительный, сколь устрашающий. На мостовые посыпались отсеченные головы павших защитников Рэммас-Эккора и Осгилиата. Многие лица были изуродованы или искажены предсмертными муками, каждое чело клеймил гнусный знак Барад-Дура. Люди узнавали своих близких, товарищей по оружию или мирным трудам.
Минас-Тирит не мог ответить на это ничем, кроме слез и проклятий, к которым нападавшие были глухи. Иные из них и вовсе не знали Западного Наречия, обходясь собственным говором, более походившим на хриплое карканье или лай. А очень скоро мужество осажденных подверглось еще более страшному испытанию. Враг обладал оружием, действовавшим вернее и быстрее, чем голод, оружием, имя которому — отчаяние. Над крепостью, подобно гнусным стервятникам, жаждущим пожрать плоть обреченных, закружили назгулы. Теперь, когда Темный Властелин открыто начал войну, их кошмарный вой исполнился еще большей разящей мощи. Закаленные воины без чувств падали наземь, и даже у самых стойких руки не держали оружие. Сознание меркло: пораженные ужасом помышляли только о бегстве или призывали смерть как избавление.
На протяжении всего этого черного дня Фарамир лежал без сознания в покоях Белой Башни. Жар не спадал, горячечный бред не прекращался, и по городу разнеслись слухи, что конец его неминуем. Дэнетор молча сидел возле постели, не сводя глаз с сына, будто совершенно позабыв о врагах, осаде и своих обязанностях.
Пиппину казалось, что так туго ему не приходилось даже в лапах урук-хай. Наместник не отдавал никаких повелений, но и не отпускал, так что хоббиту оставалось лишь час за часом стоять у дверей сумрачной палаты, со страхом взирая, как меняется лицо Дэнетора. Тот старел прямо на глазах. Что-то, горе или, быть может, раскаяние, надломило его гордую волю. Раньше Пиппин больше всего боялся увидеть в глазах правителя гнев, но когда они наполнились слезами, это оказалось для него совершенно непереносимым.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
