И сегодня, раскланиваясь под восторженными взглядами публики, слушая восхищенные аплодисменты, Тамар поняла, что хочет играть в эту игру именно по уличным правилам — бороться за своих слушателей, соблазнять их, быть резкой, агрессивной, напористой. Она осознала, что ее даже возбуждает ощущение улицы как арены нескончаемой войны на выживание. Эта битва разворачивается ежеминутно, маскируясь под радостное, многокрасочное и вполне цивильное действо. И еще Тамар поняла, что, если она хочет выжить, надо поскорее избавиться от своей деликатности и начать орудовать, как десантник, заброшенный в городские дебри. Поэтому она отошла на пять больших шагов в сторону от улицы Лунц и встала в самом центре мидрахов,[26] подмигнув мысленно Алине, вечно жаловавшейся, что нет в ней и капли амбициозности, так необходимой всякому артисту, что она изнежена и не желает бороться за свое место, избегает любых соревнований и конкурсов. Ну-ка, извольте взглянуть на меня сейчас, в самом центре вселенной. Вы можете поверить, что это я?
Тамар спела самым чистым и глубоким голосом, которого ей удалось достичь с тех пор, как она вышла на улицу, «God bless the child» Билли Холидей.[27] Но в тот момент, когда она собиралась запеть следующую песню, русский аккордеонист вдруг изо всех сил грянул «Нарру birthday to уоu», и к нему тут же присоединились ирландские флейтистки и слепой скрипач с угла улицы Лунц, наяривавший псевдоцыганщину, и, к изумлению Тамар, даже трое парагвайцев с непроницаемыми лицами пустили в ход свои экзотические инструменты. Все они окружили ее и играли специально для нее, а Тамар стояла, растерянная, ошеломленная, счастливо улыбаясь незнакомым людям, чьи лица внезапно осветились настоящей симпатией. Тамар даже не вспомнила свой предыдущий день рождения, который они с Иданом и Ади отметили на вершине башни на горе Скопус, куда прокрались в полночь и не смыкали глаз, пока не увидели восход…
И когда этот маленький концерт закончился, Тамар извинилась перед публикой, подошла к русскому старику и услышала от него то, что ожидала услышать. Что вчера приходила женщина, такая высокая, жутковатая, с кучей шрамов по всему лицу, и дала им по пятьдесят шекелей, чтобы они сегодня сыграли для нее эту песню. Каждому — по пятьдесят шекелей в руки, тут уж ни о чем не спрашивают.
Русский посмотрел на нее с тревогой:
— Что случилось, Тамарочка, я не очень хорошо сыграл?
— Да что вы, Леонид! Вы играли замечательно!
Тамар отошла в сторонку. Все-таки этот мир не так уж плох. По крайней мере, у него есть надежда, пока в нем не перевелись такие люди, как Лея. Она припомнила, как описал Лею этот русский. Странно, а ведь сама она давно уже не замечает шрамов, которые Лея называет «пенсами». Тамар улыбнулась: уж одной пытки она сегодня точно избежала — не пришлось сидеть у телефона и ждать, что кто-нибудь позвонит с поздравлениями.
Внезапно Тамар сообразила, что, погруженная в размышления, она вышла на площадь перед «Машбиром». Ей не нравилось выступать здесь, да и само место не нравилось — слишком много машин, торговцев и агитаторов, собирающих подписи. Она сделала круг, собиралась вернуться в пешеходную зону, но что-то ее удержало, какой-то внутренний зуд. Тамар встряхнулась — отчего-то нервы разыгрались. Наверное, из-за дня рождения. И какого черта Лея устроила это представление для нее — посреди улицы, у всех на глазах. А что, если потом примутся разнюхивать, что это была за баба со шрамами? Тамар разозлилась. Сдался ей этот день рождения! Словно нет сейчас вещей поважнее.
Нехотя, против желания, Тамар решила все-таки спеть одну песню, не больше, и убраться отсюда подобру-поздорову. Вот тут-то это и случилось, в ту самую минуту, когда она меньше всего ждала. Так старательно готовилась к этому моменту, столько времени гадала, как все произойдет, — и вот на тебе, даже не поняла, что к чему, когда это случилось.
Тамар закончила петь и собрала монетки. Люди разошлись, и она осталась с уже знакомым чувством странной гордости за свое выступление, за то, что ей снова удалось их покорить, но радость сопровождалась и опустошением, которое прокрадывалось в душу всякий раз, когда люди расходились, а Тамар оставалась одна — посреди улицы, сознавая, что поделилась чем-то очень личным с совершенно чужими людьми.
Двое стариков, мужчина и женщина, слушавшие ее пение на скамейке поодаль, встали и медленно подошли к ней. Они крепко держали друг друга под руку, и мужчина опирался на женщину. Оба были какие-то маленькие и укутанные в слишком теплую для такого дня одежду. Женщина застенчиво улыбнулась Тамар беззубой улыбкой и спросила:
— Можно?
Тамар не поняла, чего она хочет, но согласно кивнула. Ее тронуло то, как они ласково держатся друг за дружку.
— Ах, как ты поешь! Ой-ой-ой! — Старуха прижала руки к щекам. — Ну точно… в опере! Ну точно кантор в синагоге!
Едва не задыхаясь от восторга, она дотронулась до руки Тамар, погладила. Тамар, обычно не любившая, когда к ней прикасаются посторонние, вдруг потянулась навстречу старушке.
— А он, — женщина кивнула на старика, — муж мой, Иосиф, уж почти безглазый, не видит ничего, да и уши уж не слышат, так я его глаза и уши, но тебя-то он услыхал, правда же, ты ее услыхал, Иосиф? — Она подтолкнула старика плечом. — Правда, что ты ее услыхал-то?
Старик посмотрел в направлении Тамар и бессмысленно улыбнулся. Его желтоватые усы встопорщились.
— Прости уж, что спрашиваю, — сладко продолжала старуха, и ее припухлое лицо вдруг вплотную приблизилось к лицу Тамар, — но родители, они у тебя знают, что ты вот одна на улочке-то?
Тамар по-прежнему ничего не понимала. Ответив, что ушла из дома, «потому что там было тяжеловато», она смущенно улыбнулась, мол, «со мной все в порядке, не волнуйтесь». Но старуха все смотрела на нее и смотрела, и рука, вся в старческих веснушках, вдруг с неожиданной цепкостью ухватила ее за локоть. У Тамар перед глазами стремительно пронеслась картинка: ведьма проверяет, достаточно ли уже жирна Гретель, но страшноватая карикатура тут же исчезла, уступив место лицу в симпатичных ямочках.
— Нехорошо, — проворковала старушка и проворно оглянулась. — Нехорошо так, девочка совсем одна. Тут ведь всякие люди… и никто тебя не охраняет? А если кто захочет отобрать у тебя денежки? Или, не приведи господи, что похуже?
— Я справляюсь, бабушка, — засмеялась Тамар и собралась уйти, ощущая смутную тревогу.
— И нет каких кавалеров или братиков, чтоб тебя защитить? — заторопилась старушка. — И где же ты ночуешь, внученька? Так нельзя!
Вот тут Тамар и начала догадываться — судорожная дрожь где-то в глубине живота шепнула ей, что стоит придержать язык. Тамар постаралась отогнать непонятное ощущение: старики казались такими бесхитростными и дружелюбными. Тем не менее смех ее прозвучал уже несколько иначе — слегка деланно, Тамар повторила, что о ней не стоит беспокоиться, она справляется. Но старушка не отпускала ее руку (Тамар подивилась силе, с какой скрюченные пальцы сжимали ее локоть), нежным голосом она поинтересовалась, сытно ли девочка кушает, а то она выглядит такой худенькой — кожа да кости, дорогулечка моя. И Тамар, которую эта «дорогулечка» насторожила уже всерьез, ответила, что она в полном порядке, спасибо. Старуха молчала, по-прежнему цепляясь за ее руку. Тамар видела, как ее губы пробуют на вкус последний вопрос. И тут это нагрянуло, резко и четко:
— Скажи-ка, дорогулечка, может, ты хочешь кого-нибудь, кто тебя будет охранять, а?
Тамар почти вырвала локоть из старухиных пальцев и собралась уйти, не попрощавшись, но последний вопрос заставил ее остановиться. Она оглянулась на старуху, в мозгу ее медленно созревало понимание, что это — то самое и есть, что они пришли за ней, что перед ней те, кого она так ждала, — его посланники.
Но это невозможно! Глупость какая! Да ты посмотри на них — два божьих одуванчика. Но ведь вопрос-то в самую точку. Нет, этого быть не может, это же дедуля с бабулей, безобидные и добрые старики.
— Погодите, а что это значит? — спросила Тамар, пошире распахивая глаза. — Я не понимаю.
Все она понимала, в том числе и то, что главное — не терять головы, выглядеть не слишком заинтересованной, но и не слишком напуганной. Вот только проклятое сердце — наверняка всем видно, как оно пульсирует под комбинезоном.
— А то мы с Иосифом моим знаем такое очень хорошее местечко, что-то вроде родного дома для сироток, там ты и пожить можешь, и покушать хорошо, и весело там, правда, Иосиф?
— Что? — скрипнул Иосиф, словно раз за разом засыпавший за своими темными очками и только с очередным толчком возвращающийся к реальности.
— Что, что — покушать у нас хорошо можно, вот что!
— Ну да, еда у нас вкусная. Это Генечка готовит, — старик кивнул на жену. — Так что завсегда вкусно, и попить есть что, и поспать можно, все хорошо!
