— Шестнадцать.
(Сегодня — шестнадцать.)
— Ты сюда по своей воле пришла? Да?
— Да.
— Никто тебя не заставлял приходить, да?
— Да.
Из набитого всякой всячиной ящика стола толстяк вытащил какие-то бумаги, тетради, порылся в них, извлек листок с бледно пропечатанными строчками, сунул Тамар. Она прочитала: «Я, нижеподписавшийся, имею честь заявить сим, что прибыл в артистическое общежитие господина Пейсаха Бейт Галеви по собственному желанию и без какого-либо постороннего давления. Сим торжественно обязуюсь уважать местные правила и подчиняться распоряжениям руководства».
— Подпиши вот здесь, — он ткнул толстым красным пальцем. — Имя и фамилия.
Минутное колебание. Тамар Коэн.
Пейсах Бейт Галеви прочитал, скосив глаза.
— Все тут вдруг становятся Коэнами. А ну, давай паспорт!
— У меня нет.
— Ну так какой-нибудь документ.
— У меня ничего нет. Я сбежала и не успела захватить…
Его огромная голова в сомнении склонилась набок. Помешкав несколько мгновений, он махнул рукой:
— О'кей. Пока что замнем. Теперича, так. Я могу предоставить тебе спальное место — комнату с кроватью, двухразовое питание, утром — чай с чем-нибудь, вечером — горячее. Деньги, которые ты заработаешь своими песенками, ты отдаешь в общежитие за жилье и жратву, а от меня получаешь тридцать шекелей в день на сигареты, водичку и мелкие расходы. Только я тебя по-хорошему упреждаю: даже думать забудь о том, чтобы меня кинуть. Спроси-ка, почему?
Тамар спросила — почему.
Толстяк слегка запрокинул голову и улыбнулся, дернув зубочисткой:
— Ты, сдается мне, девушка нежная и деликатная, так что лучше нам в детали не вдаваться, а вывод такой: Пейсаха не кидают. Мы друг друга поняли?
На какой-то миг перед Тамар мелькнуло то, о чем говорил Шай: молниеносная, почти неуловимая, но такая кардинальная перемена в Пейсахе.
— Не то чтобы не пытались. — Он растянул улыбку еще ровно на миллиметр, вонзив в Тамар холодный взгляд, проникший в самую ее душу, в самую темноту, туда, где пряталась ее тайна. — Всегда найдется умник, считающий, что именно у него первого выгорит энто дело.
Тамар увидела кучерявого паренька со сломанными пальцами.
— Но тот, кто попробовал, скажем так, больше не пробует. Ничего он больше уже не пробует.
Какие у него глаза, в ужасе подумала Тамар, что-то с этими глазами не так, они у него не связаны с остальным лицом. Она не знала, что бы такое сделать, чтобы прекратилась эта постыдная дрожь в ногах.
— Одеяло и матрас возьми в последней комнате, в конце коридора, там, где счетчики на стене, и подыщи себе комнату. Свободных до хрена. Вечером в девять жрачка в столовке на втором этаже. В двенадцать ноль-ноль — отбой и вырубается свет. Между прочим, что энто за псина?
— Это — моя.
— Ну тогда — все время только при тебе. Мне ни к чему, чтобы она тут кого-нибудь погрызла. Прививки имеет?
— Да.
— Ну а как насчет жратвы для нее?
— Я сама о ней позабочусь.
— Лады. А тебе объяснили, чё делать-то?
— Нет.
— Значит, потом.
Пейсах снова взялся за телефонную трубку, начал набирать номер, но остановился.
— Эй, момент, еще кое-что: ты употребляешь?
— Нет.
Только бы он не проверил рюкзак, подумала Тамар. Там у нее припрятаны пять доз, завернутые в колготки.
— Только попробуй здесь ширнуться! Один раз засеку — легавым сдам.
Старуха энергично закивала.
— Я не принимаю.
Однако он сбил ее с толку, это уж точно. Тамар думала, что здесь все сидят на игле. Так Шай сказал ей по телефону, умоляя вытащить его отсюда.
— Потому что у нас, — Пейсах неожиданно повысил голос, — только чистое искусство, а всякая прочая пакость — энто не у нас, ясно?
Тамар вдруг показалось, что он обращается не к ней, а к кому-то, кто прячется в комнате или за окном.
— Стой-стой! — Он снова повесил трубку. — Ты что, так вот все время?
— Как «так»?
— Да так, что тебя не слышно.
Тамар смущенно застыла, вытянув руки.
— Да как же ты вообще поешь, если разговаривать не умеешь?
— Пою я, пою. — Она заговорила громче, стараясь подбавить в голос жизни.
— Ну-ка, валяй, послушаем! — Пейсах вытянул огромные ноги.
— Здесь? Сейчас?
— Факт, здесь. Ты что думаешь, у меня есть время ходить на концерты?
Тамар напряглась, ее вдруг захлестнули обида и изумление. Прослушивание? Здесь? Но тут же, вспомнив, зачем она тут, взяла себя в руки. Закрыла глаза, сосредоточилась.
— Давай, милая! Тебе что, группа на разогреве требуется? Я не могу тут с тобой весь день лясы точить.
И Тамар спела. «Не называй меня милой» Корин Элаль. Это был неправильный выбор, но песня буквально вырвалась из нее, точно крик, Тамар не успела ее остановить. Она и мечтать не могла, что споет такую песню без сопровождения, в полном одиночестве. Но ярость, бушевавшая в ней, вылетела песней, и Тамар пела великолепно, и пронзительные паузы между фразами сопровождали ее не хуже целого оркестра. Она пела яростно, хорошо дыша и правильно двигаясь, и с отчаянием понимала, что совершает свою первую ужасную ошибку в отношениях с этим человеком. Она уже не могла остановиться, зная, что если прервется, то лишится шанса остаться здесь. Но нельзя, нельзя было выбирать песню с таким прозрачным подтекстом. Она пропела: «Не зови меня милой, я от этого таю, я от этого становлюсь шоколадной рыбкой», и взгляды их скрестились — война была объявлена. А когда песня поведала о том, что «у маленьких цветочков есть мудрость своя», Тамар словно сообщила Пейсаху: перед ним не обычная уличная доходяга, остерегайся ее тайны. Какого черта она не выбрала для этого прослушивания что-нибудь безобидное, что-нибудь нежное и душевное, вроде «В кипарисы солнце село»? Или песенку «Пальто мое простое», полную смиренной умильности? Какого черта ей понадобилось с первой же минуты привлекать к себе особое внимание? Опять то самое проклятие, с тоской думала Тамар, тот самый выпендреж тихонь и отвага трусов. Ведь когда он припечатал ее этой своей «милой», у нее буквально крышу сорвало: вот она сейчас ему покажет, что не такая уж она «милая», особенно когда поет…
Но вскоре Тамар настолько отдалась течению песни, ее полной горечи силе, что перестала злиться на себя; она плясала, извивалась и пылала вместе с песней — закрыв глаза, раскинув руки и яростно притоптывая. Она пела для себя, для того сокровенного, что билось внутри нее, а вовсе не для этого краснорожего толстяка, развалившегося на стуле, перекатывающего зубочистку во рту с легким изумлением во взгляде.
Закончив петь, Тамар мгновенно погасла, вернее, погасила себя. Она стояла перед Пейсахом, лишенная брони из музыки и слов, в полной уверенности, что тайна ее раскрыта. Еще несколько секунд комната продолжала вибрировать от песенной энергии.
— Неплохо… — сказал Пейсах, разглядывая Тамар со смесью подозрительности и восхищения. Потом перевел взгляд на мать, которая во время выступления Тамар беспрестанно кивала, улыбаясь во весь свой беззубый рот. — Что скажешь, мамале? Эта малышка — нечто особенное, а?
Старый Иосиф дремал на скамейке, за спиной старухи.
Тамар старалась не вслушиваться в их разговор. Ей хотелось поскорее найти какое-нибудь сносное место и принять душ. «Он — всего-навсего мелкий негодяй, — повторяла она про себя слова Шая. — Только этот мелкий негодяй разрушил мою жизнь по-крупному».
— Короче, — подвел итог Пейсах, — завтра утром мы глянем, куда тебя сунуть.
— Простите, я не понимаю…
— Не боись. Иди пока что, устраивайся, отдыхай. До сих пор все энто были, между нами, цветочки, развлечения, но с завтрашнего дня начинается серьезная работа. И тебе скажут, в каком городе.
— Так я уеду из Иерусалима?!
Тамар перепугалась. О такой возможности она не подумала.
— Будешь там, где тебе скажут, ясно?
Опять эти пустые глаза. Глаза мертвеца. Она промолчала.
— Вперед, милая! Время истекло.
И Пейсах опять занялся телефонами.
Тамар вышла в коридор, Динка следом. Тамар все еще не понимала, где находится и что это за место.
Под ногами хрустел битый кафель, кое-где проглядывала земля, проросшая травой и колючками. После того как люди оставили это место, природа тут же решила взять свое. Нечто сходное произошло и с нашей семьей, подумала Тамар. Коридор тянулся бесконечно. Она шла мимо дверей с табличками «Диспансер», «Приемный покой», «Хирургическое отделение», «Детский изолятор». Тамар заглянула в одну из комнат и увидела железную кровать с матрасом и одеялами. Может, кровать кому-то и принадлежала, а может, и нет. Пол был в ржавых отметинах от металлических ножек. С потолка свисали какие-то трубы и электрические провода. На двери значилось: «Кислород», на стене висел рваный постер Мадонны.
