При Александре II, когда литература и общество почувствовали, что власть со «слабинкой», началась длительная, упорная война за рассекречивание прошлого. Подвижную, зыбкую грань между «нельзя» и «можно» колебали десятки оппозиционно настроенных историков и литераторов, а пытались удержать десятки цензоров. В этот период правительство все больше понимает, что кроме сдерживания надо выработать и по мере возможности опубликовать свою версию ряда событий российской истории, о которых прежде просто умалчивалось.
Разумеется, главным стимулом тут было желание противопоставить что-либо «Полярной звезде», снявшей вето с истории 14 декабря.
Так появилось в 1857 г. массовое издание книги М. А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I». Корф искренне полагал, что делает благое, прогрессивное дело, ибо прежде о декабристах вообще нельзя было писать, теперь же появлялась целая книга про 14 декабря. Как известно, Корф поднес свой труд лицейскому другу И. И. Пущину и ждал одобрения. Это убеждение Корфа усиливалось благодаря некоторым атакам справа, которым он подвергался от закоренелых николаевских консерваторов; те увидели сокрушение основ в самом факте выхода книги о декабристах, которых там, хоть и всячески ругают, но все же упоминают.
15 октября 1857 г. Корф удовлетворенно зафиксировал в своей записной книжке, что его труд все кинулись читать, но «между тем ополчились люди <…>, ненавидящие всякую гласность, предпочитающие всегдашний мрак и некогда точно так же вооружившиеся против истории Карамзина. Хваля редакцию, порицали обнародование». Когда же до сановного историка донеслась иная критика, он был искренне изумлен: «Не могу не заметить с улыбкой, что, тогда как видели в моем сочинении какую-то опасную пропаганду, были другие, которые претендовали, напротив, на то, что нашли в нем менее ожиданного.
Один желал арбуза,Другой соленых огурцов»6.
Как известно, старики декабристы нашли книгу Корфа клеветнической. Как известно, Герцен и Огарев в блестящей форме доказали это на страницах Вольных изданий7… Книга Корфа была, пожалуй, в то время самой крупной попыткой официального рассекречивания тайной русской истории. Неудачу этой попытки, страх перед своим настоящим и прошлым власть признала в своеобразном постановлении (8 марта 1860 г.), с уголовно-процессуальной точностью определявшем, чего в российской истории вспоминать не разрешается:
«…а как в цензурном уставе нет особенной статьи, которая бы положительно воспрещала распространение известий неосновательных и по существу своему неприличных к разглашению о жизни и правительственных действиях августейших особ царствующего дома, уже скончавшихся и принадлежавших истории, то, с одной стороны, чтобы подобные известия не приносили вреда, а с другой — дабы не стеснять отечественную историю в ее развитии, — периодом, до которого не должны доходить подобные известия, принять конец царствования Петра Великого. После сего времени воспрещать оглашение сведений, могущих быть поводом к распространению неблагоприятных мнений о скончавшихся лицах царствующего дома»8.
Кроме Вольной русской типографии, все прочие не имели почти никакой возможности вторгаться в три главных раздела российской тайной истории XVIII–XIX вв.
Первым разделом были народные движения и революции (и, соответственно, расправа и контрреволюция).
Второй раздел — запрещенная литература: проза, поэзия, публицистика. Третий — дворцовые и династические тайны.
* * *
Превращение тайного в явное вообще было главным делом Вольной печати с самого ее зарождения. «Колокол» и «Голоса из России» рассекречивали преимущественно настоящее время. «Полярная звезда» и некоторые другие издания много занимались былым.
Былое, заимствованное из официальной печати и процеженное сквозь цензуру, — скудный, порою безнадежный источник. Если связь былого и дум очевидна, то одно признание этого факта требует получения для настоящих раздумий натурального былого. Пусть сначала будут все факты, только тогда можно поспорить о выводах.
В прошлых главах говорилось о рассекречивании былого в первые годы общественного подъема, когда нарастала и приближалась первая революционная ситуация в стране. Главным орудием срывания печатей и замков с исторических фактов, событий и людей была «Полярная звезда». Но уже с весны 1858 г. ее страниц стало не хватать. Поэтому одновременно с IV-ой и V-ой «Полярной звездой» Вольная типография печатает отдельными изданиями секретные книги XVIII в.:
«Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева,
«О повреждении нравов в России» М. М. Щербатова,
«Записки» И. В. Лопухина,
Мемуары Екатерины II.
Кроме того, в 1858 г. выходит в свет книга Огарева и Герцена «14 декабря 1825 и император Николай»; первые четыре книги «Полярной звезды» вышли в 1858 г. вторым изданием.
В Зимнем дворце боялись прошлого едва ли не больше будущего.
Ни одна публикация известий о крестьянских восстаниях или взяточничестве чиновников не вызвала такого испуга, как воспоминания Екатерины II. Министерство иностранных дел, как известно, дало распоряжение своим агентам скупать экземпляры мемуаров по всей Европе (Герцен, естественно, мог увеличить тиражи!). Ж. Мишле, получив печатный экземпляр мемуаров, писал Герцену (25 ноября 1858 г.): «Я не читал ничего более интересного, чем ваши „Мемуары Екатерины“ <…>. Это с Вашей стороны настоящая заслуга и большое мужество. Династии помнят такие вещи больше, чем о какой-либо политической оппозиции» (XIII, 592).
Не уяснив, насколько власть боялась своего былого, особенно того былого, что непосредственно касалось коронованных особ, нам не понять, как актуальны были в середине XIX столетия 1762, 1801 и 1825 годы.
Если 1858 год дал такое изобилие важных материалов о российских тайнах, то 1859, 1860, 1861-й ими буквально переполнены. Легко заметить такую зависимость: общественный подъем нарастает, революционная ситуация в самом разгаре — соответственно, Вольная типография получает все больше секретных глав российской истории и, печатая их, «раскрепощает» времена отцов и дедов с неменьшей силой, чем свое собственное время.
Однако не забудем, что это раскрепощение, как правило, проходило в те годы две стадии, Первая стадия — внутри России. Вторая стадия — в Вольной типографии Герцена и Огарева.
Сначала прогрессивные историки и литераторы пытались пробить цензуру у себя дома. Многое им удавалось: П. В. Анненков в 1857 г. выпустил 7-й, дополнительный том нового издания Пушкина, куда ввел много биографических материалов и отрывков, которые еще в 1854 и 1855 гг. (в 1–6-м томах) не были пропущены. На страницы «Современника», «Русского слова», «Отечественных записок», «Атенея» и других толстых журналов просачивается кое-что из той русской истории XVI II–XIX вв., которой не было.
С 1858 г. в Москве дважды в месяц стали выходить «Библиографические записки», которые издавал уже знакомый нам член московского кружка собиратель народных сказок А. Н. Афанасьев. Даже в программе этого журнала, представленной в Главный комитет цензуры, о намерениях издателей говорилось достаточно ясно:
«Мы разумеем ту библиографию, которая знакомит с живым содержанием редких, малодоступных и тем не менее любопытных изданий, которая выписывает драгоценные указания, затерявшиеся в неизданных рукописях или в грудах книжного хлама, и сообщает их во всеобщее сведение <…>. История русской литературы особенно нуждается в подобном журнале, откуда могла бы она заимствовать указания о судьбе различных литературных произведений и библиографические заметки об их авторах»9.
С первых номеров А. Н. Афанасьев вместе с целым кругом историков и литераторов пытается опубликовать на страницах «Библиографических записок» максимум новых материалов о XVIII в., декабристах, Пушкине. 0б этом журнале и его авторах мы еще поговорим особо, здесь же отметим, что, несмотря на успехи новых публикаций, «цензурный терроризм» порою обессиливал историков, вызывал гнев и отчаяние. Множество материала, свежего и чрезвычайно интересного, нельзя было даже и показывать цензорам. И тут-то выручали Герцен и Огарев. То, что невозможно было напечатать в самой стране, шло в Лондон. «Полярная звезда» и другие издания продолжали быть убежищем рукописей, по выражению Герцена, «тонущих в императорской цензуре». Часто, как увидим, историк или литератор, отраженный бдительной властью, сам передавал свой материал Герцену. При этом происходил и обратный процесс: после того как мемуары, стихотворения или другой материал публиковались в Лондоне, российская цензура, случалось, смягчалась и через годик-другой пропускала прежде запрещенное (причем не всегда в урезанном виде) по принципу: «чего уж там, все равно все читают в лондонских изданиях. Запретный плод сладок и т. п…»
