(196) Все это предписал ученикам Пифагор, и первооткрывателем этого был он сам. Они всегда обращали внимание на то, чтобы тело было в одном и том же состоянии: чтобы не было так, что оно то сморщивается, то делается тучным, так как они считали это свидетельством беспорядочного образа жизни. То же самое касается образа мыслей: они не были то веселы, то унылы, но постоянно пребывали в спокойной радости. Они избегали гнева, уныния и беспокойства, и у них была заповедь, что никакое человеческое несчастье не должно быть неожиданностью для разумного существа, но следует ожидать всего, над чем сами они не властны. Если же ими когда-либо овладевал гнев, печаль или что-то другое в этом роде, то они уходили прочь, и каждый наедине с собой старался сдержать и излечить это состояние души.
(197) О пифагорейцах говорят и такое: никто из них в гневе не наказывал рабов и не наставлял свободного человека, но каждый ждал, когда восстановится душевное спокойствие (вразумление они называли «настройкой»), и они восстанавливали душевное спокойствие молчанием и спокойствием. Во всяком случае, Спинтар часто рассказывал об Архите из Тарента такой случай: после длительной отлучки он вернулся в свое имение, как только закончился поход, который город предпринял против мессапов, и когда увидел, что управляющий и другие рабы плохо работали и совершенно обленились, то, придя в ярость и гнев, как и любой другой в таком случае, он сказал им, как представляется, только вот что: им повезло, что он на них рассердился, и если бы не это, они бы не остались безнаказанными после такого проступка.
(198) Спинтар говорил, что и о Клинии рассказывали нечто подобное, ибо он тоже откладывал все увещания и наказания до тех пор, пока не восстановит спокойствие души. Пифагорейцы чуждались жалоб, слез и подобных вещей, и ни корысть, ни стремление к чему-либо, ни гнев, ни тщеславие, ни что-либо другое в таком роде не становились причиной раздора, но все они относились друг к другу так, как заботливый отец относится к детям.
У них также был замечательный обычай приписывать все Пифагору и нисколько не присваивать себе славы первооткрывателей, кроме, может быть, нескольких случаев. И действительно, про очень немногих пифагорейцев известно, что они были авторами сочинений.
(199) Замечательно также и их упорство в неразглашении учения: за столько лет до поколения Филолая, как представляется, никто не столкнулся ни с одним пифагорейским сочинением. Филолай первым из пифагорейцев опубликовал три нашумевшие книги, которые, как говорят, Дион из Сиракуз купил за сто мин по указанию Платона, когда Филолай впал в крайнюю нужду (Филолай принадлежал к пифагорейскому братству и поэтому был знаком с их книгами).
(200) О славе они, как говорят, высказывались так. Неразумно обращать внимание на любое мнение всякого человека, и особенно если это мнение большинства. Хорошо понимать и судить дано немногим. Ясно, что это могут делать лишь знающие люди, а таких немного, так что понятно, что на многих эта способность не может распространяться. Но неразумно и презирать любые соображения и мнения, ибо может оказаться, что тот, кто так настроен, невежествен и неисправим. Незнающему необходимо учиться тому, чего он не понимает и не знает, а тому, кто учится, необходимо обращать внимание на понимание и мнение знающего и способного научить,
(201) и, говоря в целом, необходимо, чтобы юноши, которые хотят быть благополучными, обращали внимание на соображения и мнения старших и проживших хорошую жизнь. В человеческой жизни в целом есть определенные возрастные этапы (говоря их словами), которые обычному человеку невозможно сочетать друг с другом. Эти периоды находятся в конфликте друг с другом, если никто не руководил человеком благородно и правильно с рождения. Поэтому необходимо, чтобы благородное, благоразумное и подобающее мужчине воспитание ребенка переходило в большей своей части юношескому возрасту, так же как и забота о юноше и его воспитание, если они благородны, достойны мужчины и благоразумны, переходили бы в большей части взрослому возрасту, поскольку то, что происходит с большинством людей, нелепо и смешно.
(202) Люди думают, что детей нужно приучать к порядку и благоразумию, а также к уклонению от всего, что считается грубым и постыдным; а когда дети становятся юношами, то они получают свободу, по крайней мере у многих, делать все, что они захотят. В этом возрасте бывает неправильное поведение и того, и другого рода, ибо юноша совершает многие и детские, и взрослые ошибки. Избегать всякого усилия и порядка, попросту говоря, гоняться за разного рода забавами, шалостями и ребяческими дерзостями в высшей степени свойственно детскому возрасту. Поэтому такое настроение из этого возраста переходит в юношеский. А сильные желания, так же как и честолюбие и прочие порывы и состояния угнетенности и смятения, приходят в юношеский возраст из зрелого. Поэтому юношеский возраст, по сравнению с другими возрастами, требует наибольшего внимания.
(203) Говоря в целом, никогда не нужно позволять человеку делать все, что он захочет, и всегда должны быть законные и пристойные руководство и власть, которым будет послушен каждый гражданин. Ведь живое существо, оставленное в одиночестве и пренебрежении, быстро впадает в порочность и низость. Говорят, что они часто спрашивали и обсуждали вопрос, почему мы привыкли давать пищу детям своевременно и в умеренном количестве и почему считаем своевременность и умеренность для них полезными, а противоположные качества, беспорядочность и неумеренность, вредными (вот почему более всего порицают пьяниц и обжор). Ведь если ничто из этого не значимо для нас в зрелом возрасте, нет смысла приучать нас к такому порядку в детстве. То же самое касается и других привычек.
(204) Но у домашних животных ничего подобного не наблюдается. Напротив, с самого начала и щенка, и жеребенка приучают к тому, что им нужно будет делать тогда, когда они вырастут. В целом говорили, что пифагорейцы призывали тех, кто общался с ними, и тех, кто вступал в их сообщество, остерегаться наслаждения, если вообще что-либо заслуживает осторожности, ибо ничто не обманывает нас и не ввергает в заблуждение так, как страсть к наслаждениям. Вообще, как представляется, они старались никогда ничего не делать ради наслаждения (ибо эта цель во многом постыдна и вредна), но поступать во всем, имея в виду, во-первых, прекрасное и благопристойное, а затем полезное, а такой выбор требует неординарного решения.
(205) О так называемой телесной страсти, как говорят, эти мужи рассуждали так. Сама страсть есть некая устремленность души, порыв, стремление либо к некому удовлетворению, либо к наличию определенного ощущения, либо к настроению, отражающему состояние чувств. Но бывает страстное желание и противоположных вещей, например, желание опорожнения, отсутствия ощущения или нежелание воспринимать некоторые вещи. Это состояние души сложно и, пожалуй, наиболее разнообразно из всех человеческих чувств. Но большую часть страстей люди приобрели и развили сами, и поэтому это состояние души требует величайшего внимания и заботы и незаурядной физической подготовки. Ведь желание пищи после опорожнения тела естественно, как и естественно, наоборот, желать после наполнения соответствующего опорожнения. Желание же излишней пищи, или бесполезной и роскошной одежды и постели, или бесполезного, дорогого и роскошно отделанного жилья есть желание приобретенное. То же касается обстановки, утвари, слуг и животных, употребляемых в пищу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
