– Тысяча, – Ирвин вновь почувствовал себя хозяином положения. Впрочем, в том была лишь моя вина – я дал ему понять, что нуждаюсь в нём, и это стало весьма прочной соломинкой, ухватившись за которую, мой собеседник выбрался из болота страха. Что ж, в таком случае торговаться было бы бессмысленно, и я уступил.
– По рукам, – бросил я, поднявшись из-за стойки, на которой оставил плату за выпитое, и отдельно – две стокредитовые бумажки. – Это аванс. Вздумаешь меня обмануть – и твоё тело даже черви не найдут. На поиски интересующих меня сведений у тебя ровно день. Не справишься – вернёшь аванс. А сейчас я вынужден откланяться, – конечно, удостаивать эту мразь поклоном я не собирался. Слишком много чести.
Я толкнул дверь, вес которой на последнем издыхании держала одна-единственная петля, и вышел на улицу, залитую солнцем нового дня. Заметно потеплело, и белое платье снега постепенно сползало с тела Города, обнажая грязные струпья давно ставших неискупимыми грехов его обитателей…
Мне кажется, что я живу уже тысячу лет. Что прошлое горящей ладьёй уплыло к закату так давно, что я не могу уже сказать с уверенностью, было ли оно вообще. Словно тихое семейное счастье приснилось мне однажды ночью, и безжалостная рука пробуждения отстрелила этот сон и похоронила в канаве. Я безуспешно глотал снотворное женского пола, но так и не смог вернуть себе былые грёзы. И кровь на моих руках была слишком холодной.
В полицейском участке, единственном в Городе, и оттого всегда напоминавшем больше восточный базар, нежели полку для инструментов правосудия, я бывал довольно редко. Не потому, что относился (как многие думают) к служащим здесь с некоторым пренебрежением – хотя, вернее бы сказать, сочувствием – а в силу того, что среди добросовестной братии вполне мог найтись какой-нибудь начинающий карьерист, который не отказал бы себе в удовольствии заковать меня в кандалы ради продвижения по службе, благо грехов на мне было на десяток-другой вечностей в преисподней. И потому каждый мой визит в этот душный муравейник был сопряжен с известным риском. Но ждать, когда Фрэнки разберётся с бумагами и своими подчинёнными, чтобы по своему обыкновению посетить «Дьютимен», я не мог. Элли была дорога мне достаточно для того, чтобы рискнуть ради неё своей свободой.
– Я всё думал, когда же ты соизволишь появиться, – буркнул Кастелло, когда я устроился на стуле для редких гостей его берлоги. Стул был сделан из красного дерева ещё до моего рождения, о чём не стеснялся жаловаться каждому, кто решал использовать сей предмет мебели по прямому назначению. – Снова изливал душу стакану?
– Что и сколько я пью – лишь моё дело, – огрызнулся я, закуривая. Вентилятор под потолком, вращавшийся с энтузиазмом немощного старика, взболтал облако сизоватого дыма своими лопастями, будто яйца в ступке. – Есть что-нибудь?
– Если под твоим «что-нибудь» понимать ворчание разбуженных посреди ночи почерковедов – то да, есть, – Фрэнки протянул мне листок бумаги, исписанный столь мудрёными терминами, что мой разум в одно мгновение покрылся непроницаемой скорлупой, сквозь которую я видел лишь фамилию и подпись эксперта, некого Филиппа Росса.
– Это по-английски? – ухмыльнулся я, вернув сие произведение непонятного мне искусства Кастелло.
– И как у тебя язык поворачивается называть себя детективом, – покачал головой Фрэнки. – Здесь написано, что почерк не принадлежит Стиву Уоррену. Это ничего, разумеется, не доказывает, но записку писал не он.
– А может, всё-таки он, только, скажем, левой рукой? – предположил я.
– Нет, не может, – в зубах Фрэнки непостижимым образом оказалась сигарета из моей пачки. Свои – дешёвые, и потому дрянные – он, понятное дело, курил неохотно. – Это можно увидеть по нажиму. Если человек пишет непривычным ему способом, нажим менее уверенный. А здесь такого не скажешь. Нет, это писал определённо не Уоррен. Может, поручил кому-то.
– Если в этой игре есть пешки, съесть их будет проще, чем короля, – улыбнулся я. – Я навестил одного знакомого и попросил порыться в карманах помощника мэра, не утекло ли из них чего-нибудь не туда, куда нужно. Точнее, туда, куда нужно нам. Думаю, к завтрашнему утру мы будем точно знать, кто заплатил за музыку.
– А имя у этого знакомого не на «и» начинается? – с подозрением в голосе спросил Фрэнки.
– Даже если и так, что это меняет? – сказал я, пытаясь выглядеть невозмутимым. – Война есть война, и на ней все средства хороши.
– Это для тебя война! – рыкнул Кастелло. – А для меня – это просто долг перед моей женой! И я не думаю, что ей бы понравилось, если бы я начал брататься со всяким отрепьем!
– Это я с ним братаюсь, а не ты! – рявкнул я. – Можешь быть спокоен за свою честь, – я затушил окурок о ножку стула и поднялся. – Если ты считаешь меня виновным в смерти Амели, то вот он я, надевай браслеты, – я демонстративно вытянул руки перед собой. – По мне давно плачет электрический стул, зато после него никто не будет.
– Иди к дьяволу, – устало произнёс Фрэнки, закрыв лицо ладонями. Наверное, чтобы я не видел его слёз. Слёз, которые высохнут лишь под оком кровавого солнца отмщения. И, клянусь Богом, рассвет уже близко.
Время всегда против нас. Будто бы чувствует, что человек стремится покуситься на его лавры строителя и разрушителя миров. И потому оно затаило злобу на каждого, кто посмеет появиться на свет. Оно крадёт мимолётное счастье детства, выбрасывая в океан взрослой жизни, когда ты ещё не умеешь плавать. Оно высасывает силы из тех, кто дал тебе жизнь, пока, наконец, на городском кладбище не появляются две новые могилы, а на твоём сердце – две новые раны. И тотчас пелена обмана, в которую тебя укутал мир, вспыхивает и исчезает без следа, как тончайшая паутина в углу твоего дома, если поднести к ней свечу. Ты не знал цену мгновениям, ибо считал их песчинками, а песчинки эти оказались валунами. Не говорил «люблю» кому-то, думая, что этот кто-то будет ждать вечно. Не поднимал трубку с аппарата, чтоб хотя бы поинтересоваться, как дела у твоих стариков. Так легко в одночасье стать последним скотом, и возжелать лишь скорой смерти. И так трудно изменить свой путь, в надежде искупить вину перед Временем.
Я не могу сказать с уверенностью, что та дорога, по которой устремилась моя жизнь после смерти Клары, вела к искуплению. Вполне возможно, что она окончится в бездне забвения, куда меня смоют реки крови. А может быть, мне вонзит нож в спину демон сластолюбия.
«Но если у этого демона лицо и тело Лизы, я готов принять смерть хоть сейчас» – подумал я с улыбкой, глядя на мою недавнюю знакомую, чьё горячее тело было так близко, что, казалось, мы совсем не прерывали нашего соития, чтобы перевести дух. Согнутая нога Лизы лежала на моём животе, её дыхание обжигало мою шею, её рука обнимала меня так, будто я был её собственностью, которой она больше не намерена с кем-то делиться. Я неторопливо курил сигарету, наслаждаясь здесь и сейчас, и не думая о том, что принесёт мне завтрашний день. Наслаждался изгибами восхитительного тела женщины, которые я совсем недавно исследовал губами, наслаждался маленькими электрическими разрядами, возникающими между её и моей кожей, хотя, быть может, это были искры большого чувства, что могло бы вновь раскрасить мою жизнь в тёплые цвета.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
