время в гараже врезал себе кувалдой по руке – хроническая усталость и недосып не давали сосредоточиться. Домой вернулся с гипсом.
– Что стряслось-то?!
– Да вот… Как-то недоглядел.
– Горе ты мое луковое, теперь будешь дома сидеть на больничном?
– Ну да, куда мне деваться, без руки-то, кому я нужен там.
Она жалела его, гладила по больной руке, говорила о том, что они найдут лучшего врача в Израиле и, если надо, возьмут в банке кредит, чтобы вылечить его. Она была готова биться за него до конца, он понимал это и плакал от чувства любви и благодарности.
Перед сном он долго думал о своем прошлом, об учебе в религиозной школе в Иерусалиме. О том, как завидовал тем, кто не носил черно-белую форму и мог позволить себе думать о разных вещах, кроме религии, ходить в кафешки, клубы, целоваться с девчонками. Вспоминал, как плакала мать, когда он сказал, что решил идти в армию и становиться «светским», как отец ругал его и проклинал за предательство, как вся семья сказала, что он для них больше не существует, и с этим напутствием он ушел из дома. А потом – служба, война в секторе Газа, ранение, больница, досрочный дембель, армейская пенсия, которой он оплатил себе обучение на техника-электрика по грузовикам. И встреча с Эстер, которая уже сопела рядом с ним, мгновенно уснув. Вспомнил вспыхнувшую любовь и бурный роман, который до сих пор не увял, не угас. Он думал о том, что, кроме нее и пары армейских товарищей, у него никого нет в этой жизни. Она – его Вселенная, его поддержка, любящая его, несмотря на шрам во весь живот после ранения и проблемы со сном. Вот и сегодня – хотела спать отдельно, но в результате все равно легла с ним, не хотела обижать.
Он уснул с мыслью, как он до боли в груди ее любит и все сделает, чтобы начать спать по ночам, как все. Чтобы вставать, как в рекламе, с улыбкой, свежим и приносить ей кофе в постель.
Он проснулся в темноте, в поту, от крика. Кричала Эстер, кричала душераздирающе. Сознание возвращалось к нему толчками – сначала крик, потом ощущение чего-то горячего и липкого на руках, потом – ее выпученные глаза в сумраке рассвета. Картинка медленно сложилась. Он стоял напротив своей жены, сжимая рукоятку ножа в руке. Клинок был погружен в ее живот, и она кричала, кричала, пока не закончился воздух. После этого кричала тоже, но уже каким-то сипом, хрипом, изо рта лилась кровь, текла по подбородку и капала на грудь. Наконец она осела, упала на пол, а он уже звонил в скорую, сразу все понял. Пытался придавить рану, зажать полотенцем. Эсти все бледнела, хрипела, кровь изо рта уже не лилась, а выходила кровавой пеной.
Он понял, что случилось. Во время своих сонных похождений он начал что-то готовить на кухне, а она стала его будить, и вот – удар ножом в живот, неловкий, но сильный; судя по крови изо рта и пене, он проткнул и желудок, и, видимо, повредил легкое. Он видел, как она умирает. Как закатываются зрачки. Она стала совсем белая, кровь уже не шла, а скорая все не ехала. Он выдернул нож резким движением и не раздумывая ударил себя в живот. В этот момент он не думал ни о чем, в голове была звенящая тишина и пустота, все его детство, прошедшее под знаком Веры и соблюдения Заповедей, перестало существовать. Он не думал о том, что убить себя – это один из самых страшных грехов. Он просто чувствовал, как из нее уходит жизнь, и отчетливо понимал, что ему нет смысла продолжать жить без своей Единственной.
Скорая все-таки приехала. Дверь была не заперта, врачи вбежали в квартиру, довольно быстро поняли, что девушка в ночной сорочке, пропитанной кровью, уже мертва. А вот парень был без сознания, однако же дышал и пульс был – в животе торчал нож, но рана не выглядела слишком уж страшной, его увезли в больницу.
Боли не было. Он лежал на больничной койке, связанный по рукам и ногам. После успешной операции и выхода из наркоза не сразу вспомнил, что произошло. А когда осознал, первым делом опять попытался покончить с собой, выдернув капельницу из вены и воспользовавшись ею как удавкой. Потом хотел воткнуть себе в глаз шприц – отнял его у медсестры, которая пришла делать ему какой-то укол, отнял силой, превозмогая боль в ране на животе. Она вызвала подмогу, тогда его и привязали к койке. Приходил психиатр, сказал, что заберет его в психиатрическую больницу, когда хирурги разрешат. Потом приходил полицейский – он ничего не скрывал, но полицейский не верил в такую историю, все искал «бытовые мотивы». Дурак, не понимает, не верит. Только психиатр заинтересовался его историей – и ушел, пообещав подумать, что делать. Тоже дурак – чего тут думать, он собственноручно убил любимую, и сделать уже ничего не получится. Ее уже похоронили, он даже не смог попрощаться, не смог поцеловать холодный лоб, не смог проводить ее к Богу. Бился, пытался сломать койку или привязанные к ней руки – в результате его привязали еще и за грудь, чтобы не мог ворочаться и выкручиваться. Его уговаривали, увещевали, приходил психолог – он плюнул ему в лицо.
Еще через неделю послеоперационные раны поджили, он успокоился и понял, что просто так ему не дадут умереть, надо добиться хоть какой-то свободы, поэтому взял себя в руки и начал есть (все это время отказывался от еды и воды, его кормили через катетер). Потом пообещал больше не буянить. Персонал отделения был утомлен необходимостью постоянно заниматься таким больным (только вымыть его, привязанного, и переворачивать каждые полчаса, чтобы не было пролежней, чего стоит!). Его отвязали.
Он начал потихоньку вставать, голова сильно кружилась после долгого лежания, но ничего – через пару дней он уже ходил по отделению и изучал возможности. Пытался найти открывающееся окно – не нашел, этаж высокий, все окна глухие. Думал украсть таблеток и отравиться – но не знал, что брать и сколько, чтобы наверняка. Боялся, что не умрет, а станет инвалидом. Все эти дни у него перед глазами стояло ее бледнеющее лицо в засыхающей кровавой пене, тоска саднила в груди, он готов был вырвать себе сердце, если бы мог. И вот, наконец, ночью он это сделал
