— Ну, насчет Вучетина посмотрим в дальнейшем. А Перучица… О Перучице особый разговор. Что же касается Загорянова и Корчагина, то если они окажутся для тебя костьми, застрявшими в горле, что весьма вероятно, то я не буду ни удивлен, ни слишком опечален, если ты найдешь средство удалить эти кости. Ты меня понимаешь?..
— Вполне, — сдавленным голосом произнес Катнич. — Но, друже Марко, это же не мой метод! Я…
Под неподвижным тяжелым взглядом, в упор устремленным на него, Катнич осекся.
— Какое средство, — уж это решай сам, — еще холоднее и спокойнее продолжал член Политбюро. — Твоя забота. А методы свои ты должен сам обогащать и разнообразить. Действуй сугубо осторожно. Как ты действовал в свое время, Крагуй…
Глаза Ранковича, словно проникнув в самое существо Катнича, сковали всю его волю, уничтожили всякую попытку уклониться от нового опасного поручения. У Ранковича были веские основания, не стесняясь, говорить с Катничем обо всем откровенно и не сомневаться в том, что любое его задание Катнич выполнит. Он знал о нем все.
— Помощь со стороны ОЗНА[28] Громбац тебе обеспечит, — закончил он и, откинувшись на спинку стула, задымил сигаретой.
— Кстати, ты читал сочинение Макиавелли «Государь»?
Катнич утвердительно кивнул.
— Настольная книга Тито. Там есть много дельного, чему можно поучиться. Все средства дозволены! Цель оправдывает любые средства! Ты согласен с этим?.. Да, чуть не забыл, я привез тебе подарок.
Ранкович порылся в кармане щегольского френча.
— Вот Мундштук из рога северного оленя. Олени водятся в России. Своего рода символ… Ясно?
И Ранкович усмехнулся себе под нос.
Катнич молча, без всякой радости принял подарок.
9
«…Горная долина Ливаньско Полье, изрезанная каналами, и скалистые Динарские Альпы, засыпанные глубоким снегом, остались позади. Спустившись с крутого Камешницкого хребта, мы снова попали в осень. Ноги по самые щиколотки вязли в густой хлюпающей грязи, скользили по мокрым круглым камням, которыми была усеяна дорога. Голые серые поля простирались вокруг. Изредка глаз радовала яркая зелень озимых всходов; полоски неубранной кукурузы тепло розовели в лучах солнца, ветер гнал по полям оторвавшиеся от корня кусты терновника и степной вишни.
Уныло выглядели эти просторы. Но сколько звучало тут радостных кликов и песен! Мы проходили под триумфальными арками, увитыми в нашу честь хвойными ветками и виноградными лозами. Женщины, старики и дети горячо, с гордостью нас приветствовали: «Наше войско! Живели шумадийцы!». Они знали, что мы идем на помощь черногорцам, и от всей души желали нам успеха.
И в батальоне царило повышенное, чуть ли не праздничное настроение. Во мне крепли силы, росло желание действовать. Я решительно отказался от лошади, которую предложил мне командир батальона Томаш Вучетин. Этот высокий черногорец с худым лицом и тонкими, сжатыми губами был со мною сдержан, даже суров, и только в его удивительно спокойных, глубоко сидящих в орбитах глазах сверилось теплое чувство, когда он настойчиво уговаривал меня сесть на вьючную лошадь.
Иован Милетич, как и все, весело оживленный, казалось, совсем позабыл о своих опасениях. Я и сам готов был объяснить его недавнее подавленное состояние чрезмерной мнительностью. Как я и предполагал, с ним ничего плохого не случилось. Ранкович не принял его лично, а передал через комиссара бригады Магдича нам обоим благодарность. И все же Иован утром пришел в сторожку бледный, с нервной дрожью в лице. «Хорошо, что ты был со мной в Боговине, хорошо, что ты сейчас с нами», — сказал он мне таким тоном, как будто без меня его обязательно привлекли бы к ответственности. Вот до чего доводит мнительность!
А теперь Иован был счастлив: все кончилось благополучно, и батальон, наконец, выступил в поход, — мы шли в сторону его родного Сплита. Ему уже чудилось, что ветер приносит к нам горьковатый запах водорослей с далматинского побережья. Он вслух вспоминал, как бродил с ребятами по песчаным отмелям полуострова, искал раков, дремлющих на теплых от солнца камнях, или собирал водоросли, которыми в Далмации удобряют картофельные поля.
Иован уверял меня, что я буду в восторге от Далмации, от ее природы, от красивых белокаменных домов, старинной венецианской архитектуры, древних базилик и монастырей, от уютных рыбачьих деревушек, полных зелени и роз, которые цветут трижды в году.
— Если я останусь жив, — говорил он, — то я помогу своему народу сделать красавицу Далмацию такой же счастливой, как Советская Грузия например. Верно, Кича? — Командир роты с улыбкой оглянулся.
— Конечно! — подтвердил он. — И мы с Байо, когда вернемся на завод, тоже постараемся жить и работать так, как в Советском Союзе. Согласен, Байо?
Байо, наш взводный, вместо ответа запел песню: «Эх, тачанка-ростовчанка!».
Он был слесарем на том же заводе в Крагуеваце, где работал Янков. Крепко запомнил он все, что я рассказал на днях в лесной сторожке о жизни советских людей. В полюбившейся ему песне о тачанке он выразил свои чувства… Байо мне понравился с первого взгляда. Его крупная осанистая фигура поражала своей мощью, гибкостью и пластичностью движений. На продолговатом лице с высоким красивым лбом ясно светились по-детски широко открытые голубые глаза.
В нашем взводе было много рабочих. Братья Радислав и Томислав Станковы пришли в отряд прямо из шахт. Их лица были еще темны от въевшейся в поры угольной пыли. Радислав, с круто вьющимися черными волосами, на которых едва держалась пилотка, казался сильнее и выносливее младшего брата. Но тщедушный на вид Томислав ни в чем не уступал ему. Он нес ствол миномета, а за плечами у Радислава висела на ремне стальная плита. В каком-то бою они захватили у немцев миномет, подобрали ящики с минами, научились стрелять.
Было у нас и противотанковое ружье с советским клеймом. Наш молодой поэт, боец Коце Петковский, нашел его недавно в лесу. Он был убежден, что ружье прислал партизанам сам Сталин, и берег его пуще глаза.
Подле меня шагали и мои старые знакомцы по Хомолью — Джуро Филиппович и Бранко Кумануди. Джуро, молчаливо посматривая на меня с долгой улыбкой, гордо нес барьяк — знамя батальона, небольшой лоскут с нашитой на нем красной звездой, выцветший, бахромистый по краям, с рваными отверстиями от пуль. Под этим знаменем на горе Космай собирались первые партизаны. Уже не раз Филиппович гордо водружал его на неприятельских позициях. Бранко, стараясь не отставать, семенил тут же, катясь вслед за нами, как шар, и все время с любопытством вслушивался в мой разговор с Иованом.
— Долина реки Цетины! — сказал Милетич, показывая вдаль и счастливо улыбаясь. — Там Далмация!
Мы уже подходили к селу Трнова Поляна, где нам предстояла ночевка, когда неожиданно раздались крики:
— Берегись!
Мы шарахнулись в стороны.
Тесня нас в канаву и обрызгивая грязью, вперед прорысили конники, все, как на подбор, осанистые, крепкие. Они расчищали путь грузному всаднику в новой шинели с поднятым воротником, с ремешком от большого парабеллума на шее. Руки его, болтаясь в локте, расслабленно держали поводья. Это и был Марко-Ранкович. Я успел заметить его большеносое лицо и цепкий взгляд из-под тяжело нависшего лба, скользнувший по колонне. Породистая караковая лошадь с щучьей головой шла расхлябанной иноходью, переваливаясь с боку на бок.
Бойцы подровняли ряды и запели песню. Милетич молчал. Он-то думал, что грозный Ранкович уже уехал из батальона.
Следуя за конниками, мы вступили в Трнову Поляну, куда политкомиссар батальона Блажо Катнич проскакал верхом еще раньше. Чем-то знакомым и родным повеяло на меня от этого села. Почти на каждой стене дома я увидел боевые лозунги и надписи красной краской: «Советский Союз», «Живео Сталин». А старые гербы королевской Югославии и итальянские слова были тщательно зачеркнуты или замазаны известью. Перед каменным зданием, украшенным гирляндами можжевеловых веток, нас встретила толпа крестьян. Высокий тучный старик, одетый в пиджачную пару цвета глины, с красным бантом на лацкане, как только всадники придержали коней, а Ранкович выехал вперед, величественно взмахнул рукой, и селяки во всю мочь провозгласили:
— Живео Тито! Живео Марко! — Ти-то, Ти-то! Мар-ко! Мар-ко! Ти-то! Мар-ко, Мар-ко!
Они кричали до хрипоты, с сизыми от натуги лицами, однотонно скандируя эти имена, и получались звуки, словно от патефонной пластинки, которую заедает. За всей этой сценой Катнич наблюдал со стороны, как режиссер, удовлетворенный своей работой. Его дрябловатое лицо даже порозовело от удовольствия. Он то снимал пилотку с крашеной звездою из жести и поглаживал лысеющую голову, то, засунув руки в карманы галифе, раскачивался на носках сапог, покусывая и перекатывая в зубах большой мундштук. Все в батальоне уже знали, что этот мундштук из рога северного оленя ему подарил сам Ранкович. Едва Ранкович подъехал, Катнич метнулся к нему, чтобы помочь слезть с коня.
