Англия и сейчас усиленно помогает четникам.
— Удивительно еще и другое, — говорил Иован. — Англичанин Хадсон руководил четниками, резавшими в Сербии и Черногории коммунистов и других патриотов. А когда в штаб Тито прибыл английский генерал Маклин со своей миссией, он с первого дня и по сию пору открыто и шумно изъясняется в любви к нам, югославским коммунистам…
— Как же это понять?
— Понимай, как хочешь, — пожал плечами Иован. — Но слушай, что было дальше.
1942 год… Жуткий и тяжелый год, особенно для Черногории. Там тоже поначалу только все шло хорошо. Восставший народ прогнал итальянских фашистов из своего края, а их гарнизоны в городах Цетинье, Подгорица и Никшич были окружены.
Черногорцы боролись под девизом: «Свобода или смерть с оружием в руках!» К ним Тито послал двух делегатов ЦК партии: Милована Джиласа и Мошу Пьяде. Они получили чрезвычайные полномочия — поднять дух и укрепить дисциплину среди партизан. С этой целью Джилас производил расследования случаев неповиновения руководству. Многие партизаны были расстреляны. А Пьяде читал в отрядах лекции, иллюстрируя их примерами из истории Черногории… Казалось, что делегаты ЦК приложили все усилия, чтобы еще больше поднять боевой дух черногорцев, но им это не удалось. Результаты получились как раз обратные. Между отрядами, сформированными по родовому признаку, неожиданно вспыхнула старая племенная вражда. Начались стычки, как во времена поединков и кровомщения. Дисциплина резко упала. Много сумятицы в умы партизан внес еще, пущенный кем-то слух, который Джилас и Пьяде не опровергли, — будто в Болгарии произошла революция, а в порту Дубровник высадились англичане, поэтому мол не стоит сражаться: итальянцы сами уйдут. Но фашисты не ушли, а, воспользовавшись разбродом среди партизан, начали в Черногории свое так называемое первое наступление.
Джилас и Пьяде тут же дали партизанским отрядам директиву — отходить, разбившись на мелкие группы по два-три человека, или оставаться в тылу врага и легализоваться. Но черногорский народ, который выстоял против турок и Наполеона, посмотрел на это по-своему. Партизан, бросивших оружие, стали клеймить позорной кличкой «предатели», их не хотели укрывать. Фашистам легко было ловить и уничтожать тех, кто выполнил приказ делегатов Тито. Спаслись лишь те отряды, которые вопреки директиве сохранили свою организованность, пробились в Восточную Боснию и там соединились с сербскими и хорватскими партизанами.
Однако и в Боснии дела шли не лучше. В январе 1942 года оккупанты начали тут второе свое наступление. Партизаны вынуждены были отойти из района Сараево. Уходили через высокую лесистую гору Игман по глубокому снегу, в мороз, достигавший двадцати градусов, унося на плечах раненых и больных. Партизанка Милица Иованович, сестра начальника верховного штаба Арсо Иовановича, тогда отморозила себе у Игмана обе ноги. Много народу и вовсе погибло в те дни. Сыпнотифозные больные в походных госпиталях поголовно замерзали.
В мае, в период третьего неприятельского наступления, партизаны отошли еще дальше, вглубь Герцеговины, и там у города Гацко опять понесли большие и бессмысленные потери. В атаку пошли по приказу командира корпуса ясным днем, а перед Гацко нет ни кустика, ни даже торчащего из земли камня. Ползли через равнину под прямым обстрелом противника, держа над головами для защиты от пуль куски плитняка…
Под Гацко Шумадийский батальон потерял почти весь свой состав. На место старых партизан, закаленных революционеров, пришли молодые. Но без советов и личного участия в деле бывалых бойцов они порой были не в состоянии нанести неприятелю решительного удара. Верно говорит черногорская пословица: «Без старца нема ударца». У молодых недоставало опыта. Тем не менее и перед ними, не обстрелянными еще партизанами, постоянно ставились задачи, посильные лишь для хорошо обученных солдат регулярной армии.
Немало перемен произошло в славном батальоне. Илья Перучица был назначен командовать первой бригадой вместо убитого под Гацко комбрига. Перучицу повысил в должности сам начальник верховного штаба Арсо Иованович. Командиром батальона стал бывший секретарь партгруппы Ловченского отряда в Черногории черногорский журналист Томаш Вучетин. Он и теперь командует нашим батальоном.
Не стало народного героя Слободана Милоевича. Иован никогда его не забудет. Милоевич много рассказывал бойцам о Советском Союзе, о Красной Армии. Он всей душой был предан борьбе, и на партийных собраниях резко критиковал ошибки командования, особенно возражал против роспуска отрядов, боровшихся на территории Кральево, Чачак, Ужица, против преждевременного изменения партизанской тактики.
Слободан Милоевич погиб загадочным образом. Кто-то выстрелил в него в горном ущелье, когда ни немцев, ни четников вблизи не было…
В батальон незамедлительно прибыл новый политкомиссар Блажо Катнич. Он привез с собой особые инструкции, ратовал за строжайшую дисциплину, зорко следил за поведением бойцов. Он был послан из ЦК партии, чтобы «укреплять армию снизу»…
6
«Я почувствовал, что конец рассказа скомкан. О том, как сражался батальон в дальнейшем, Милетич говорить не стал:
— Потом, в другой раз когда-нибудь. — Нахмурился и замолчал. «Он что-то скрыл от меня, — решил я. — Почему?» Боговинская операция и долгий, трудный путь из Хомолья через Сербию и Герцеговину нас тесно сблизили. Теперь я познакомился с его жизнью, узнал о нем многое. Он быстро вырос в отряде: сначала рядовой боец, затем командир отделения, комсомолец, член партии, а сейчас политкомиссар роты. Я убедился, какая живет в нем крепкая вера в новую жизнь своей страны, в ее свободу и счастье. Отними у него эту веру — и он не смог бы существовать. А вот наряду с этим его словно точило какое-то тягостное сомнение. По-видимому, в душе Иована происходила глубокая внутренняя борьба.
Все утро я размышлял об этом.
Из задумчивости меня вывел приход Ружицы Бркович. Она торопливо вошла в сторожку, отвечая кому-то на ходу:
— Сейчас, сейчас! Здесь есть бинты.
Вслед за ней втиснулся в узкую дверь низкорослый человек, подпоясанный поверх новой английской шинели широким ремнем с портупеями.
— Черт возьми, так уколоться пером, — ворчал он и, морщась, помахивал рукой.
Увидев меня, он поднял на лоб свои белесые брови и спросил громким, высоким голосом:
— Так это ты и есть русский? Ну, здравствуй!
На его дряблом и как будто припухшем лице мелькнула ласковая улыбка.
— Друже политкомиссар, — позвала его Ружица. — Идите сюда, к свету.
«Политкомиссар Блажо Катнич? Вот он какой!» Я с любопытством наблюдал за ним. Ружица старательно забинтовала его кровоточащий указательный палец.
— Так ты, значит, Загорянов? — повторил он, подходя ко мне. — Говорят, поправляешься? Сможешь скоро встать? Превосходно! Ну, будь здоров. Да… — Катнич что-то вспомнил. — Другарица Бркович, — строго обратился он к Ружице, — ты что-то говорила мне насчет статьи, которую написал Загорянов?
— Статья о жизни советских крестьян. Она уже готова.
— Хорошо. Передай ее мне, я просмотрю. Колхозы? Любопытно. Тема весьма интересная для наших бойцов.
Катнич и Ружица вышли.
— Сейчас здесь был политкомиссар Катнич, — объявил я Айше, когда она принесла дрова и положила на огнище.
Девушка тревожно на меня посмотрела.
— Приходил с Ружицей, поранил палец, — продолжал я.
— А-а, — неопределенно протянула Айша. — Он у нас строгий…
— Наверное потому у Ружицы и был такой испуганный вид.
Но Айша словно не поняла шутки и ответила серьезно и хмуро:
— Ее жизнь пришибла. Отец у нее — настоящий ирод, злой и грубый. А мать Любичица была очень добрая и тихая. Только и делала, что с утра до ночи работала на мужа. Прислуживала ему, снимала с него обувь, мыла ему ноги, никогда не смела при нем сесть, а он ее бил, и она умерла… Отец и над Ружицей издевался, когда она вступила в Союз коммунистической молодежи Югославии — СКОЮ, не пускал на собрания. Но она упрямая, убежала к нам. Хорошая, смелая девушка, только вот Катнича, правда, боится, — добавила Айша. — Он на неё сердится за то, что она не хочет обрезать свои косы. Политкомиссар у нас очень строгий, — снова повторила она. — Говорит, что ради идеи мы должны жертвовать всем, отказаться от всего личного. Дисциплина…
В трубе шумел ветер. Он то посвистывал, то протяжно и угрожающе гудел, то скулил тонко, будто жаловался на холод. По стеклу, обтекая переплет оконной рамы, шуршала снежная крупка. В лесу гулко поскрипывали деревья. Я удивился тому, что в сторожке совсем уже стемнело. Ледяные узоры на стекле, недавно еще искрившиеся золотом, синели холодно и тускло.
Короток в горах зимний день!
