Как бы там ни было, а сады взывали к украинцам. Но где было их услышать, когда тут, на родном месте, труд не стоил и грошей, а из Польши местные возвращались с туго набитыми кошельками. Злотые, обмененные на гривны, позволяли безбедно всю зиму протянуть и не потратить все от начала до конца на съестное, а еще прикупить, скажем, грузовичок кирпича для строительства второго этажа или пристройки, пусть даже не в этом году, а в следующем – когда появятся средства на еще один грузовик. Да ведь и за самой едой можно было в Польшу поехать – ассортимент там шире, цены – ниже. И по сей день такой разрыв между Польшей и Украиной сохранился. Вот и выходило, что мотались туда-сюда через границу. И за такую возможность – свободу – стоило благодарить. А сады хоть пока и взывали, чего при Советах ни разу не случалось, но то временное было, поправимое. Нужно было для начала жизнь такую построить, чтоб на Европу все больше ее антуражи похожими были – дома двухэтажные, дворики перед ними чистые, аккуратные. Но делать то требовалось с умом – не теряя своего, национального. Поэтому в самых богатых дворах появлялись декоративные плетни с накинутыми на них крынками. А в Польше таких не было. И такой мечтала поставить у себя кума. Уже и куча кирпича второй год мокла перед ее хатой. Но ведь сначала надо было построить первый этаж над заложенным уже фундаментом, потом второй, переехать в новый дом из деревянной хаты, и тогда уже думать о плетне, который окружит фасад нового дома и накроется крынками.
В Польшу кума ездила собирать клубнику. Возвращалась с ревматизмом, но, по мере того как сама кума все больше высыхала и бледнела, куча кирпича в ее дворе росла и приближала мечту кумы о плетне к осуществлению. Одно мешало куме смириться с рабочими тяготами жизни – огромные насыпи серых камней, которые привозили на соседнюю гору самосвалы. Их можно было увидеть отсюда, с низины. Глядя на них, кума неодобрительно качала головой, а на щеках ее проступали то красные, то белые пятна. Кому как не куме, поясницу которой резало ревматизмом, а тазовые кости крошило после каждой поездки в Польшу, было знать, что на такую стройку честным трудом не заработаешь? Да одна ли кума думала так, глядя на раньше пустовавшую верхушку горы? Что там говорить – все село потихоньку гудело, ведь раньше и помыслить было нельзя о том, чтобы вот так напоказ выделяться своим богатством среди других. Раньше у всех дома стояли одинаковые, а если теперь какой и выглядел богаче, то каждый сельчанин знал, где и почем его владелец спину гнул. Но на то оно и было раньше – несвободное, неукраинское, нецерковное. Бесовское время было. От церкви отказавшееся. От родства национального. От корней. А гуцулы своих корней не забывали. И слава богу, что свобода пришла. Семьдесят лет в цепях – оно, конечно, срок не малый, но и не такой большой, чтобы у новых поколений начисто стерлась национальная идентичность, чтобы выпростались они из земли, как яблоня, не выдержавшая груза. Нет, цеплялись еще гуцулы корнями за родную землю, врастали в нее и держались там крепко.
Но факт остается фактом – теперь волосянским, хоть и скрипели у них зубы от досады и возмущения, приходилось терпеть стройку у себя под боком. А с ней и новые словечки, которые, как само собой разумеющееся, пришли в село – коррупция, олигарх. Противные словечки, не местные. Плеваться от них хотелось. Вот и плевались сельчане, глядя на гору, и чудилось им, по старой несвободной привычке, что в каждом сером камне том, из которого возводится прекрасный замок, есть и часть их грошей. А вот как это доказать да как себе назад, в индивидуальные кошельки, общую собственность вернуть – на то новые слова им пока ответа не давали. И, как покажет время, не дадут.
Стройка подошла к концу, и стало известно – гостиница то будет. Поедут сюда на отдых со всей Львовской области самые разжиревшие. На работу, обслугой то есть, позовут местную молодежь. Значит, новые деньги в волосянские дома потекут. Значит, дома из кирпича быстрее сменят деревянные хаты. Такой поворот свободы многим пришелся по душе, и они прихлопнули свои рты. Но все равно какой-то маленький червяк продолжил грызть волосянские души, и особенно сильную его работу можно было заметить в куме.
Наконец к зиме объявился владелец, приехавший посмотреть на материальное воплощение своих капиталов. И приехал не один – с женой и тремя сыновьями, старший из которых был столь велик в летах, что никак не вписывался в молодые годы жены. Все семейство пронеслось по Волосянке на высокой гладкой машине, какие раньше никогда сюда не заезжали. Шины ее прошуршали по сельской грязи почти бесшумно, но все же оставили после себя, кроме ребристых узоров, еще и неприятное чувство – будто машина эта подмяла под себя все село. А вскорости с нелегкой руки Луки владельца замка прозовут Господарем. Но, может, оно и к лучшему? Советы господарей-то победили, а свобода вернула их к жизни. И чем бы ни был такой поворот плох, а все равно положительное можно было отыскать в одном том, что уж больно такое положение дел отличалось от советского строя. А ведь именно отличия позволяют разглядеть изменения. Стало быть, само наличие Господаря давало еще одну возможность распознать свободу, которая, как мы знаем, имеет отношение к эфемерности, а не к материальности. Но чем больше отличий от старого, тем полнее в грудь воздух свободы входит.
Жило семейство на горе всю неделю. Старший сын Господаря несколько раз спускался в Волосянку. Хотелось бы разглядеть лицо этого молодого человека, но слишком уж быстро летал он с холма на холм, восседая на мотоцикле, похожем на гигантского муравья, отлитого из черного лакированного металла. Распугивал ворон и разбрызгивал вокруг себя грязь, которую еще не успел схватить мороз. Сельские успевали разглядеть только его кожаную спину. А ведь любопытству их не было предела. Очень скоро сделался молодой человек предметом разговоров всех сельских девушек. И уж не ошибемся, если скажем, что и предметом их тайных желаний. Ведь лицо, если со всей строгостью на разные лица посмотреть, никогда не было в человеке главным. А то, что было главным для сельских девиц, беспрепятственно открывалось их взору на соседней горе.
Исколесил железный муравей все село от сих до сих. Слева направо. Справа налево. Случилось ему проехать и мимо дома Сергия, когда Стася смотрела в окно. Заканчивался ноябрь. Цветы во дворе уже не росли. Мотоцикл умчался. Стася еще недолго постояла у окна, а потом спустилась в подвал и вынесла укутанную на зиму розу. Она поставила горшок на подоконник, где по всем природным правилам в отсутствие солнца и при наличии холодных серых полдней та не должна была зацвести. Но к концу недели на розе появился первый алый бутон. Он не успел еще развернуться, когда та же большая машина повезла господарское семейство обратно во Львов. На дороге снова остались следы от шин. Ночью ударил мороз, они примерзли и долго ребрились под ногами прохожих, напоминая: свобода свободой, а у села появился хозяин. И чесали волосянские затылки – а не проморгали ли они тот момент, когда кто-то откусил от пирога их свободы? Но когда пошел снег, о Господаре думать перестали, и затылки уже чесались по другим поводам. К виду же замка на горе быстро привыкли, и теперь казалось, что он всегда тут стоял – с незапамятных времен.
А роза зацвела. Развернула свои лепестки на подоконнике, словно на блюдечке держа желтые благоухающие тычинки. Для чего девочка подняла ее из подвала? Вправду ли думала, что душа, мчащаяся мимо, способна откликнуться на нежность цветка?
Три события случились сразу. Во-первых, пропала татарская цепь. Ценности в ней не было никакой, но как память цепь была селу дорога, а потому хранилась в церкви. Но не в той, которая радовала глаз пряничными куполами. В селе была еще одна – старая, построенная на месте той, которую татары спалили в тысяча четыреста девяностом году. А то место, куда со спаленной церкви купол упал, обозначили как «священне місце», запомнили его и уже потом, через века, построили на нем новую. А старая теперь стояла на кладбище – в окружении могил. Была выкрашена в светло-коричневый цвет, каким при Советах красили полы в школах. Дверь ее запиралась на замок, висевший на петле, а за петлю, для пущей убедительности, была заткнута металлическая фигурка Христа – с лицом, отлитым грубо. Выкрашена фигурка была в серебристый цвет.
Исключительно лишь по той причине, что церковь эта посещалась редко, а служба в ней за ветхостью стен и полов служилась не чаще раза или двух в год, нельзя было точно сказать, когда цепь пропала. Заметили пропажу в тот день, когда отец Ростислав, вручив Луке ключ, попросил того сходить в старую церковь и принести цепь в новую. Идею имел он такую – когда в другой раз приедет львовский Господарь, можно будет похвастать перед ним раритетом и подвести к мысли – мол, неплохо бы и на церковь пожертвовать. И еще исподтишка при помощи цепи ему такое внушить: Волосянка – не просто село, над которым замок возвысился. Она нашествие татар пережила, резню басурманскую и не загинула. Потому на высоте духовной – не тот, кто стоит выше. А кто хочет быть первым, да будет тот последним. Вот так-то.
