Исключительно лишь по той причине, что церковь эта посещалась редко, а служба в ней за ветхостью стен и полов служилась не чаще раза или двух в год, нельзя было точно сказать, когда цепь пропала. Заметили пропажу в тот день, когда отец Ростислав, вручив Луке ключ, попросил того сходить в старую церковь и принести цепь в новую. Идею имел он такую – когда в другой раз приедет львовский Господарь, можно будет похвастать перед ним раритетом и подвести к мысли – мол, неплохо бы и на церковь пожертвовать. И еще исподтишка при помощи цепи ему такое внушить: Волосянка – не просто село, над которым замок возвысился. Она нашествие татар пережила, резню басурманскую и не загинула. Потому на высоте духовной – не тот, кто стоит выше. А кто хочет быть первым, да будет тот последним. Вот так-то.
Получив священничий наказ, Лука отправился в старую церковь незамедлительно. Осторожно вынув мокрую от мороси фигурку Христа из петли и сунув ее в карман, Лука отпер ключом замок и вошел внутрь. В церкви объял его холод. Лука осторожно ступил на домотканую дорожку, и старые половицы взвизгнули. Лука приостановился, и следующий его шаг был осторожней предыдущего. Но все равно половицы взвизгивали и стонали под его ногами.
Показалось ли Луке, а может, и правда – лица на иконах были серьезней и мрачнее тех, что смотрели с икон в церкви новой. Нимбы над головами святых не горели золотом, а окружали их светло-желтым, едва заметным кругом. Бледный кладбищенский свет струился в окна, и казалось, что и само церковное пространство и иконы заволокло туманом.
Сердце Луки принимало каждый скрип и переполнялось им. Начало ему казаться, что на иконах меняются лица, и вот уже смотрят они на него не с настороженностью, которой встретили его появление, а с осуждением, даже со злым укором. В особенности у Девы Марии изменился вид – нос заострился, глаза видимо потемнели, а губы поджались. Не знал Лука никакого греха за собой. Да и в церкви ль водиться нечисти? Все привиделось ему. А страхи – они не от самой церкви проистекают, а от близости могилок. Или оттого, что Лука никогда еще в церкви не оставался один. Так размышлял он. И вроде все было так, как всегда. Но как всегда-то как всегда, а вот подойти, приложиться к ручке Девы Лука и побоялся. Да еще свечным дымком потянуло. Огляделся Лука по сторонам – ни одна лампада, ни одна свеча не горит. Подсвечники были пусты. Одну только свечу Лука заприметил – она стояла под Девой, уже початая, с почерневшей головкой, но не догоревшая до конца.
Повел Лука головой – туда, где окошко светилось. Увидел домик, стоящий на краю кладбища. Да и куда домику тому деваться – он всегда тут стоял, имея назначение ритуальное. В нем гробы ставили, кресты новые от дождя прятали. А старые, отсыревшие, с могил снятые в домик не заносили. Их прислоняли снаружи к его черному боку, и напоминали они грабли, лопаты и косы, оставленные после большой уборки. Дверь в домик была приоткрыта, но на месте проема Луке виделась только темная щель.
Лука ступил правой ногой, и церковь прошил душераздирающий скрип. Лука вздрогнул, тяжелое его сердце приспустилось. А вместе с тем приоткрылась и дверь домика. Из него показалась бабца Настасья, мать Олены – в цветном переднике, в каком ходила во все времена. И спутать ее ни с кем было невозможно – так бабца зажилась на этом свете, что сама приняла вид ходячей смерти, которая, впрочем, за ней все не шла.
Бабца вышла наружу и принялась ощупывать прислоненные к домику кресты. Один, второй, третий. Качала головой, будто недовольная чем-то. Потом плюнула, выставила вперед сухие руки и пошла назад в домик, словно не видя дороги, а нащупывая ее скрюченными пальцами. Лютый страх Луку обуял. А тут еще такое случилось – дымок от незажженной свечи тонкой веревочкой потянулся к окну. Прошел мимо шеи Луки, едва не задев, оттуда за окошко. Да как? Как же?! Окошко-то закрыто! А оттуда – к домику потянулся, прямо в дверную щель.
Повел Лука головой назад, к иконе, под которой свеча в подсвечнике стояла. Вот тут-то ему Дева Мария и подмигнула. Обомлел Лука, попятился. В нос ему восковой дым ударил. В домике в этот момент громыхнуло – кажется, кресты попадали, задевая один за другой. Церковь в ответ вздрогнула всею своей деревянной внутренностью. Вороны сорвались с дерев, закричали.
Лука бросился к деревянному ящику в углу, где хранилась цепь. Глянул – нету цепи. Наклонился, все дно ящика ощупал дрожащими руками. Нет, как будто и не было. Бросился Лука к выходу. Распахнул дверь. Накинул петлю, замок снова повесил. Побежал по слякотной дорожке – вниз, вниз, все под горку. Мимо креста, увитого розанами сизыми. Мимо ручья, живого и мертвого. Вниз-вниз, дальше. Закашлял. А дымок все из горла не шел. Вороны над ним носились, да так низко, что пришлось Луке отмахиваться от них. Что за напасть такая?! Не иначе бесовство! Оглянулся Лука. Матерь Божья! Божья Матерь… Бабца шла за Лукой пока еще на приличном расстоянии и волокла за собой крест. «Не інакше стара зовсім з розуму вижила», – успел подумать Лука и побежал еще быстрее. Вынесся на ровную дорогу и по ней тоже припустил. Вмиг поравнялся с новой церковью, влетел через черный ход и наделал по дороге много шуму. Из алтаря показался отец Ростислав с лицом недовольным – таким он на любой шум в храме реагировал.
– Цепь украли, – просипел Лука, хватаясь за шею.
– А ты в ящике смотрел? – спросил священник.
– В ящике и смотрел!
– Не может такого быть!
– Не только может, но и есть!
– Может, она спрятана?
– А кто спрятал?
– Я не прятал.
– Тогда украли.
– Никто в селе не посмеет из церкви взять – руки отсохнут. А птиц залетных тут не было. Кто взял?
– Москали взяли, – мрачно пошутил Лука, почесал затылок и добавил: – А бабца Настасья взять не могла? Совсем старая из ума выжила.
– Кто?!
– Бабца Настастья. Видел ее только что – крест она с кладбища волокла. Погана стала, погана.
– Как ты мог ее видеть, Лука, когда бабца Настасья этой ночью померла? – спросил отец Ростислав. – Вот собираюсь к Олене, бабцу отпевать.
– То привиделось мне, – промямлил Лука, – от расстройства, что цепь пропала. Может, то и не бабца была, а кто-то другой.
– То-то. А цепь нужно поискать, – проговорил священник, гремя кадилом.
– Поищем, – отозвался Лука, пропуская священника к выходу.
И вновь остался в церкви один. Теплотой обдала его позолота, играющая огоньками свечей. Ласково смотрели на него иконы из-под ризы. Отпустила сердце Луки тяжесть. Расправил он плечи, задышал свободней, согретый сосной, сгорающей в печке. Не было ни дымка, идущего от незажженной свечи. Не было подмигивающей Девы Марии. Не было бабцы Настасьи. То кто-то другой был, не она. А если и впрямь никого не было, то с перепугу, с переляку привиделось. Так успокаивал себя Лука, и почти весь успокоился – с ног до головы. Только на самом дне сердца еще оставалась какая-то тяжесть, которую невозможно было прогнать.
Приблизился Лука к иконе Девы Марии, наклонился подобострастно, заведя одну руку за спину, приложился к ручке под стеклом. И вроде полегчало ему, умиротворение вошло во все его тело, и так бы и осталось в нем, если б другая рука Луки в этот момент не нащупала что-то гладкое и холодное в кармане. Вздрогнул Лука, вынул из кармана руку, а в ней – фигурка Христа. Не по-хорошему, не по-доброму смотрело на Луку его серебряное лицо. Нос с горбинкой загибался к тонкой губе, подбородок выпирал, отчего казалось, что серебряный Христос скрежещет зубами. Глаза не смотрели, а зыркали из-под широких надбровных дуг. Чужие черты. Не гуцульские. Да и Христос ли то? Не потому ль Луке вся эта бесовщина явилась, что он в кармане серебряного идола держал?
Перекрестился Лука и заспешил из церкви. Прошелся назад к пригорку, как будто имея намерение фигурку на место вернуть. Но дальше ручья не пошел. Огляделся – нет никого. Никому сейчас Лука был не виден. В ручей он и выбросил Христа.
Бабца лежала на лавке голой. Вокруг на полу, как и полагалось, была разбросана солома. Правая грудь бабцы, пустая и сморщенная, свешивалась на бок, заглядывая в подмышку. Бабца была вся обмыта. Тусклый свет, напугавший Луку в церкви, боязливо смотрел на бабцу из окна, прикрываясь тюлевой вуалью, висевшей на окне в качестве занавески. Только жестяной таз, стоявший под лавкой, набирал до краев из окна света. Выцветшие узоры килима, висевшего над лавкой, окунали в тень бабцу, в теле которой жизнь уже сделала половину работы смерти. С килима на бабцу смотрела сама бабца, изображенная на старой фотокарточке – со скулами, обтянутыми свежей кожей, с волосами, гладко зачесанными назад. В эту же самую пору отец Ростислав спешил сюда по сельской дороге, и полы его рясы разметались во все стороны.
Но до того, как священник покажется здесь, упомянем еще одно обстоятельство, на повествование не влияющее, но для создания антуража подходящее. С килима на покойницу смотрела еще и мать бабцы. У той шея была схвачена четырьмя рядами белых жемчугов. Между ней и молодой бабцей сходство наблюдалось сильнейшее – в костях лица. Так что, глядя на их лица, можно было такую мысль возыметь – с каждым разом родовые кости выпускали из себя совершеннее работу: бабца была красивее своей матери, а мать бабцы – красивей своей.
