– Так страшно? – недоверчиво спросил Лев Иванович.
– А ты сам посуди, – предложил Гордей и начал перечислять: – И голова, и лицо в шрамах, о туловище я уже и не говорю. Ушей нет – отрезаны, ногтей на руках тоже – вырваны, ни единого зуба нет, причем они были явно обломаны и их остатки из десен торчали. От пальцев на ногах и от нашего мужского хозяйства практически ничего не осталось. И с голосом беда – сорвал он себе его когда-то, хотя это-то, как сказал главврач, как раз поправимо, но вот все остальное обратно не вырастет. Ноги были когда-то переломаны и срослись неправильно, но, если их заново сломать, то можно будет все исправить.
– Что же с ним случилось? – задумчиво спросил Гуров. – Похоже, пытали его.
– Не знаю, не спрашивал, – покачал головой Гордей. – А он сам никогда об этом не говорил. Короче, вылечить его можно было, но главврач предупредил, что это будет долго и очень дорого.
– Как я понял, ты согласился.
– Конечно, – явно удивившись словам Льва Ивановича, воскликнул Гордей. – Уж если он в таком состоянии пятерых мгновенно уложил, то на что же он здоровый способен? Но не это главное – жалко мне его стало, это ж надо, как жизнь над ним покуражилась. Пошел я тогда к нему в палату и попросил, что, если он говорить не может, то пусть хоть напишет, на какое имя мне ему документы делать, а он рукой махнул – на любое, мол. Рассказал я ему, что врачи делать собираются, так не возражает ли он, а он покивал только, что на все согласен.
– Ну, что из этого получилось, я видел.
– Так он почти год в больнице лежал, и горло ему оперировали, и ноги ему под наркозом ломали, чтобы они заново правильно срослись, и зубы ему все до единого на штифтах поставили, – рассказывал Гордей и вдруг усмехнулся. – Кстати, там-то он в первый раз мне жизнь и спас, еще в гипсе.
– В гипсе? – недоверчиво переспросил Гуров.
– Вот именно! – подтвердил Гордей. – Палата у него отдельная была, и я раз в неделю к нему обязательно заезжал. Вот и в тот раз я ему гостинцев привез, а он лежал – нога на вытяжке – и книжку какую-то читал. Дело было вечером, он лежал головой к окну, и лампа у него на тумбочке горела, ну а я сел, естественно, лицом. Говорить он еще не мог, так я ему рассказывал, что да как в городе, да что врачи говорят. И тут он вдруг хвать меня за грудки и, как куклу, на пол свалил, а сам свет выключил. Пары секунд ему на это хватило. А меня, сам видишь, свалить не так-то просто. Я даже удивиться не успел, как звон разбитого стекла раздался. Тут мои ребятишки из коридора заскочили, а в палате темно, они ничего понять не могут. Верхний свет зажгли, смотрят, я на полу валяюсь и стекло разбито. А Леший им на окно показывает и рукой так водит, дает понять, чтоб шторы задернули. Ну, мои все сделали, стали смотреть по сторонам и в стене напротив окна пулю нашли. Прикинул я, что была бы моя она, если б на стуле сидеть остался.
– Как же он понял? – Такое состояние Гуров испытывал впервые и мог назвать его только «обалделой растерянностью» или «растерянной обалделостью».
– Вот и я его об этом спросил, а он сначала просто усмехнулся, а потом на листке – у него такой блокнот был – написал: «Просто почувствовал», а потом дописал: «Долг платежом красен. Сначала ты мне жизнь спас, теперь я тебе». Вот так и стали мы побратимами. И с тех пор, как он у меня появился, я себя под такой защитой чувствую, что мне сам черт не страшен.
– Да-а-а, Гордей… – протянул Гуров. – Говорил я тебе, что не твоего уровня это боец. Но откуда-то же он взялся?
– Понятия не имею. Потом у Лешего гипс сняли, надо было заново ходить учиться, так я его домой забрал и сиделку нанял, чтобы уколы ему делала, массаж и все прочее, а прислуга в доме и так была, чтобы маме самой не убираться, не готовить… Словом, по хозяйству не колотиться. Я маме, естественно, ничего рассказывать не стал, чтоб не волновать ее, так кто-то другой проболтался, и стала она относиться к Лешему как к родному, жалела его, как мать свое единственное дитя жалеет. Как ни приду, она возле него сидит и рассказывает чего-нибудь или они вместе телевизор смотрят, в общем, подружились они. Я тебе так скажу, вот Макс ее любит так, что никакими словами не описать, а Леший – просто боготворит, жизнь за нее отдаст и не задумается.
– Да, непонятный он человек и прошлое у него туманное, – заметил Гуров. – И он тебе никогда даже не намекнул на то, кем раньше был?
– Ни разу, ни словечком, – помотал головой Гордей. – Да он, вообще, по большей части молчит, но мы рядом столько времени прожили, что я и сам кое-что понял.
– Что же? – заинтересовался Гуров.
– Что человек он культурный и образованный, потому что и фильмы смотрит, и книги читает такие, в которых я ничего не понимаю, а ему они интересны и они с мамой их обсуждают. И воспитанный он – я-то селедку могу и ложкой есть, и прочим тонкостям не обучен, а вот он ножом с вилкой орудует так, что залюбуешься, и в винах разбирается, и во всех других вещах, которые для меня темный лес до небес. А с другой стороны, человека с одного легкого удара может вырубить так, что тот не скоро очухается, если вообще жив останется. Да и голова у него, как Дом Советов, на несколько ходов вперед все мгновенно просчитывает. Знал бы ты, скольких неприятностей я избежал благодаря ему. Помнишь, я тебе говорил, что один местный деятель супер-пупер-профи нанял? Так вот Леший его и вычислил, и заказчика так окоротил, что тот отсюда с голым задом восвояси бежал и счастлив был, что жив остался.
– А ты никогда не хотел его прошлое выяснить? А то я могу попробовать… – предложил Лев.
– Даже не думай! – не шутя, предостерег его Гордей. – Если он хочет его в тайне держать, пусть так и будет. А если ты вздумаешь в его истории ковыряться, и он об этом узнает, то…
– Повернется и уйдет от тебя? – спросил Гуров. – А ты этого совсем не хочешь, потому что, где ты еще такого второго телохранителя возьмешь? Так?
– Или ты уйдешь, – будничным тоном без всякой угрозы предположил Гордей.
– Ну, знаешь! – усмехнулся полковник. – На меня охотились профессионалы и покруче, – но тут он задумался, а потом справедливости ради признал: – Хотя нет. Таких, как он, среди них не было.
– Вот то-то же! – удовлетворенно констатировал Гордей.
– Ладно, не буду выяснять, – пообещал Лев Иванович. – И даже пытаться не буду, только рано или поздно все равно все выяснится
– Вот давай и подождем, – сказал, поднимаясь, Гордей. – А сейчас иди отдыхать, потому что вставать нам завтра ни свет ни заря – поедем с лиходеем беседовать, так что возвращаться в санаторий тебе смысла нет.
– Гордей, я надеюсь, что ты и Леший будете держаться в рамочках? – на всякий случай поинтересовался Гуров.
– Зря спросил, господин полковник, – поморщился Гордей. – Ты же Лешего видел, и на что он способен – тоже, так что не будет никто этого подонка пытать, сам все расскажет.
После очень раннего завтрака Гордей с Гуровым вдвоем поехали на машине куда-то в сторону области и довольно скоро остановились в какой-то совсем заброшенной деревне. Возле одного из домов Гордей остановился, и они вышли. Когда они подходили к крыльцу, им навстречу вышел Леший.
– Ну, как он? – спросил Гордей, на что Леший просто пожал плечами и отдал ему паспорт.
Гуров тоже заглянул в него и прочитал «Роман Филиппович Назаров». В доме они подошли к одной из дверей и Гордей слегка приоткрыл ее, чтобы заглянуть внутрь – оттуда тут же повеяло такой вонью, что Гуров не выдержал и чихнул.
– Вы его в туалет не выводили, что ли? – спросил он у Лешего, и тот помотал головой. – Негуманно, но тактически правильно, – заметил Лев Иванович. – Потому что, сидя на собственном дерьме да в мокрых штанах, как-то очень трудно изображать из себя гордого Мальчиша-Кибальчиша. Но окно все-таки лучше открыть, а то задохнемся же.
Гордей открыл дверь пошире, и они увидели, что пленник сидел привязанный к стулу посреди пустой комнаты лицом к окну, а возле самого окна стоял приготовленным второй стул.
– Я в дверях постою, – тихонько сказал Гуров. – Сам понимаешь, что похищение и незаконное лишение человека свободы – дело подсудное, и я не хочу быть с этим связан.
– Само собой, – кивнул ему Гордей.
Он вошел в комнату, прошел к окну, открыл его и сел на стул лицом к пленнику. Гуров и Леший остались стоять возле двери, и Лев прямо-таки кожей ощущал исходившую от Лешего даже не агрессию, а испепеляющую ненависть к Назарову. «Да, о преданности Лешего Гордею можно легенды слагать», – подумал он.
– Представляться не надо? – спросил Гордей.
И тут, к немалому удивлению Гурова, вдруг раздался хорошо поставленный, совершенно спокойный и даже приветливый голос пленника:
– Конечно, нет, Иван Александрович. Кто же вас в Белогорске не знает?
Да уж, самообладанию этого человека можно было только позавидовать.
– И как же ты додумался против меня пойти, если знаешь? – поинтересовался Гордей.
