Тиберий изо всех сил боролся с растущей общественной популярностью Ливии. В начале своего правления он наложил вето на ее попытки пригласить сенаторов и всадников с женами на банкет, который она планировала устроить в память об умершем Августе. Женщины обычно приглашали на обед только женщин — и Тиберий в этом случае фактически ограничивал ее лишь ролью, которую она играла на государственных банкетах во время правления Августа.[279] А в другом случае, через два года после воцарения, он сделал выговор матери за то, что та предприняла усилия, чтобы погасить пожар, угрожавший храму Весты. Говорят, Тиберий впал в ярость от новости, что Ливия лично управляла не только простым населением, но и солдатами — всегда чувствительная тема, когда дело касалось уступок женщинам. Тем более что она сделала это, не посоветовавшись с ним.[280]
Несмотря на это Тиберий прекрасно понимал важность Ливии для него — из-за нити, которая связывала его с Августом. По этой причине куда большее количество портретов Ливии сохранилось с годов правления ее сына, чем мужа. Как претерпела метаморфозы общественная роль Ливии, так изменилось и ее официальное изображение. Несмотря на то, что ей было больше семидесяти, когда Тиберий стал императором, в посвященных ей художественных работах она становилась все моложе.[281] Медленно, но неизменно круглое лицо более ранних портретов претерпевало косметическую операцию, жесткий нодус с неуклюжим валиком постепенно сменился на более мягкий, с более элегантным центральным пробором, морщинки исчезали, кожа стала глаже, выражение лица — спокойнее и яснее.
Частично это изменение произошло благодаря драматическому повороту в портретных стилях, произошедшему со времени Республики. До века Августа чем более неприглаженными и реалистичными были черты у позирующего, тем более серьезным и солидным воспринимался объект. Теперь произошел возврат к культу молодости, идеализации облика более ранних эллинских статуй — заодно убеждавшему, что лица императорской семьи, представляемые миру, никогда не стареют. Это внедряло понятие о текущей эре, как о прекрасной и застывшей во времени, давая наглядное подтверждение описанию эры Августа Вергилием как imperium sine fine, «империи без конца».[282]
Теперь Ливия впервые появилась на монетах римского монетного двора с волосами, расчесанными как у богини, с центральным пробором. На практике одним из самых впечатляющих различий в мужском и женском имперских изображениях с этого момента стало следующее: если большинство императоров, избегая обвинений в самолюбовании, стремились изображать себя (по крайней мере, пока были живы) в неком служебном одеянии, в тоге или в боевом нагруднике, женщин же все чаще изображали с отсылкой государственных богинь, связанных с материнством и плодородием, таких как Юнона и Церера.
Такое различие, вероятно, было осмысленно, потому что предполагало более общую, более универсальную и менее индивидуализированную роль женщины в империи. Скульпторы и резчики гемм по всей империи уцепились за эту тенденцию, подстраивая черты императорских жен под черты любимых богинь. Например, камея из сардоникса, вероятно, служившая комнатной безделушкой, а теперь находящаяся в Музее истории искусств в Вене, представляет Ливию в образе богини-прорицательницы Сивиллы, облаченной в столу и рассматривающей бюст своего обожествленного мужа, который держит в правой руке. В левой она сжимает колос, символ плодородия, ассоциирующийся с Церерой, римской богиней урожая.[283]
Тиберий хотел, чтобы люди принимали Ливию и как влиятельное лицо, и как римскую mater familias. Поэтому, хотя он и отвергал некоторые почетные знаки отличия для матери, такие как попытка Сената переименовать месяц октябрь в Ливий, он позволил отметить ее день рождения в официальном римском календаре — что было необыкновенной честью для женщины. Надпись из Форум Клодия, деревни рядом с Римом, говорит, что медовое вино и маленькие печеньица раздавались из храма Благой Богини 30 января женщинам соседних деревень, чтобы отметить день рождения Ливии в этот день.[284]
Так как Тиберий после смерти Юлии больше не женился, оставшись холостяком все двадцать три года своего правления, Ливия в результате заполнила вакансию имперской супруги. Женщина, не являющаяся женой главы государства, но играющая ведущую роль в его доме, — концепция вполне узнаваемая. Например, некоторые американские президенты, холостяки, вдовцы или жены которых просто не любили появляться на публике, обращались к своим дочерям, невесткам и племянницам, чтобы те играли роль первых хозяек Белого дома.[285] Ливия не имела равных в римском императорском доме. Самой долго продержавшейся из женщин Палатина, кроме нее, оставалась в эти дни ее вдовствующая невестка Антония, которая с некоторых пор взяла на себя роль скорбящей материнской добродетели, заняв место, высвобожденное ее матерью Октавией.
Рожденная 31 января 36 года до н. э., незадолго до распада брака ее родителей, Антония не могла многого помнить о своем отсутствовавшем отце, который умер на руках Клеопатры в Египте, когда ей было шесть лет.[286] Выросшая под крышей своего дяди Августа, рядом с шумной ватагой кузенов и родных братьев и сестер, она была сверстницей Юлии; примерно в семнадцать лет ее выдали замуж за младшего сына Ливии, Друза. Союз этот не сопровождался скандалами, которые сопутствовали бракам ее старшей кузины Юлии, и в итоге дал двоих сыновей и дочь, рожденных между 15 и 10 годами до н. э.: Германика, Ливиллу и Клавдия.
Безвременная смерть Друза в 9 году до н. э., когда Клавдию исполнился всего один год, оставила Антонию вдовой в возрасте двадцати семи лет. Ее бурная реакция, согласно автору «Утешения», написанного для Ливии, не отличалась от реакции ее матери на смерть Марцелла.[287] Необычайно и удивительно, что, несмотря на социальные ожидания, возлагаемые на римских женщин законом о браке ее дяди Августа и предписывающие найти нового мужа как можно быстрее, Антония больше не вышла замуж, категорически предпочтя остаться univira — литературно выражаясь, «женщиной одного мужчины». Однако у нее был хороший образец: она повторила пример Корнелии, высочайшего образа римского материнства. Так как она уже произвела обязательных троих детей, требуемых, чтобы пользоваться привилегией правила ius liberorum, она могла позволить себе жить относительно независимой жизнью, без необходимого мужского руководства и финансовой проверки, вытекающей из него.[288]
Тем не менее Антония осталась на Палатине, действуя как компаньонка своей почтенной свекрови.[289] Как и у Ливии, у нее были свои апартаменты и очень опытный состав слуг, дюжины останков которых погребены рядом с рабами Ливии, а вольноотпущенники — в мавзолее Ливии. Таким образом, мы можем взглянуть сквозь замочную скважину на ежедневную рутину жизни Антонии. Мы видим, что ей помогала с туалетом ornatrix по имени Памфилия и что sarcinatrix по имени Афенаис чинила ее одежду. Личный врач, Целад, заботился о ее здоровье, а Эрос, lecticarius, носил ее в носилках по городу. Холодные напитки подавал ей носитель чаш по имени Лиарус, а певица по имени Квинтия пела для нее — вероятно, дуэтом с певцом по имени Терций. Другим основным членом ее дома была вольноотпущенная по имени Ценис, которая исполняла функции секретаря. Женщина эта могла повлиять гораздо больше на римскую имперскую историю, чем можно было бы предположить, судя по ее скромному происхождению.[290]
Антония также имела рабов за пределами Рима и самостоятельно владела крупными поместьями, извлекая выгоду из завещанного ей имущества богатых друзей семьи, таких как Береника I Иудейская, а также от карьеры своего отца на Востоке. Папирусы, чудом сохранившиеся в сухих песках Египта, свидетельствуют о том, что Антонии принадлежали земли в одном из регионов страны, Арсионите — возможно, после разделения местных владений Антония.[291] Эти же пыльные фрагменты дают нам представление о тогдашних спорах по поводу собственности. В одном случае местный бейлиф по имени Дионисий сообщал властям, что овцы соседнего землевладельца потравили пшеницу на полях Антонии, в то время как в документе, датированном 14 ноября 36 года, свободный крестьянин, сам подписавшийся как Аунес, «в возрасте 35 [лет] и с рубцом на большом пальце левой руки», сообщает о потере краснокожей свиньи.[292]
Через письма мужчин семьи мы можем составить картину каждодневных дел Антонии на домашнем фронте, основным из которых было обучение вместе с Ливией много численных детей, живущих на Палатине под защитой этих двух матрон.[293] Кроме самых молодых членов династии Юлиев-Клавдиев и детей сенаторских семей, растущих под опекой Ливии, эти заботы распространялись также на принцев и принцесс из царских семей Армении, Фракии и Парфии, которые наносили продолжительные визиты в Рим, чтобы продемонстрировать сердечное согласие с владыками Средиземноморья.[294] Одним таким воспитанником был внук царя Ирода Великого, наследник Иудейского царства, Марк Юлий Агриппа. Его мать Береника была большим другом Антонии, а Юлий Агриппа ребенком был отправлен на воспитание к Антонии и вырос рядом с ее собственным сыном того же возраста, Клавдием. Он оставался в Риме до 23 года н. э.[295]
