— Коля, ты нормы ГТО сдал? — спросил Бурыгин, когда тяжело дышавший Максимов добрел до него.
— Чего?
Сам вопрос этот показался Максимову дурацким.
— Ясно... Не сдал, значит. А зря. Занимался бы ты, Коля, к примеру, бегом — буровую успел бы с бугра засечь. Километров десять до нее. Понял?
Коля во все глаза смотрел на Семена: «Не разыгрывает?»
— Правда, видел?
— Как тебя.
— Ну даешь, Бурыгин. Ну гигант. А я, значит, думаю, чего это ты побежал? И за тобой: Бурыгин зря не побежит, думаю. Утесинов тоже за нами похромал. А я и не понял сразу-то. Ну гигант...
Максимов бубнил тонким, срывающим голосом. Рот его от радости ехал в сторону. Глаза смотрели восторженно. Но Семен, уже не слушая его, озабоченно сказал:
— К Утесинову пошли. Как он?
— Идет, — ответил Максимов. — Терпеливый... Я бы, поди, волком взвыл — такой нарыв большой. А Ташканбай ничего. Молчит...
Утесинов беспокоил Семена сейчас больше всего.
«Дойдет ли он до буровой? — думал Бурыгин. — Максимов помощник неважный — сам еле-еле ходит. Вот же попали. Кому сказать — Бурыгин заблудился — не поверят. Ведь сколько тысяч километров накрутил здесь! Сколько раз попадал и без воды, и без еды, и в бураны, и в гололед. Ничего. Обходилось. А теперь? Обойдется еще или нет? Кто знает...
Конечно, разговоры сейчас в тампоаажной конторе идут: «Поехали... Не доехали... Не приехали... Потерялись!» Ищут, конечно. Только не в той стороне. А то бы давно на них вышли. Наверное, вдоль чинка ищут. Там основная трасса. А они после сто пятнадцатого километра в сторону пошли. К Каракалпакии. Туман. Разбери, какая дорога твоя. На Устюрте каждый шофер сам себе хозяин. Дорог накрутили, как волос. Вот и заехали».
— Пляши, Ташканбай, — пошутил Бурыгин, подходя к Утесинову. — Наша взяла, правильно шли. Буровую с холма видел. Километров десять до нее. Теперь не потеряемся. Как ты дорогу угадал?
— Степь большая, человек не пропадет, — медленно ответил Ташканбай. Он спокойно смотрел на Бурыгина, зачем-то поставив ладонь против ветра.
— Гляди, песок липнет, — протянул он руку. — Откуда песок? Из пустыни. А где она? Там, где солнце садится. Хочешь на восток — иди ветру навстречу. На запад — подставь спину...
— Да, мне Сафонов рассказывал: ты дорогу даже в буран нашел. Трое суток выбирались тогда? А?
— Трое, — кивнул Ташканбай. Видно было, что ему сильно не по себе. Даже сквозь смуглую обветренную кожу пятнами проступал нездоровый румянец. — Сафонов шофер хороший. И человек...
— У меня друзей плохих нет, — перебил Бурыгин. — Давай ногу-то поглядим.
Ташканбай сел на землю, с усилием стянул тонкий сапог, потом шерстяной красиво связанный носок. Ступня распухла. Кровяные разводы поднимались к щиколотке.
— Мать или жена вязала? — спросил Бурыгин, показывая на носок.
— Мать.
— Домой вернемся, попросишь ее связать для меня?
— Да.
— Ну лады... — Бурыгин посмотрел на сапог. — Сорок второй размер? И у меня сорок второй.
Он быстро стащил валенок.
— Примерь-ка...
Ташканбай осторожно, словно нога была стеклянная, надел валенок на больную ногу.
— Пройдись, — сказал Бурыгин.
Ташканбай с усилием поднялся, сделал несколько шагов.
— Жаксы.
— Ну и ходи, ходи, ходи, — улыбнулся Бурыгин. — А я в твоих сапогах дошлепаю...
Они шли точно по громадному заброшенному дому. Только не видно было стен у этого дома, а крыша — бесконечное, низкое небо — давила, казалось, на самые плечи. Бурыгин нес кошму, в которой были завернуты все их пожитки: чайник, две кружки, алюминиевая плошка, примус и главное — две голубенькие банки со сгущенным молоком. Максимов тащил канистру, в которой бензина оставалось на треть, но шел так, словно волок мешок с мокрым песком. Время от времени канистру брал Ташканбай, и вместе они чуть прибавляли шаг, догоняя Бурыгина, который нарочно шел медленно, чтобы они не очень отставали.
Буровая, к которой их вывел Бурыгин, была брошена еще несколько лет назад. Электросваркой на тронутом ржавчиной листе железа было выведено: «Аксаксаул, ЖНРЭ № 3. 1969». Они шевелили губами, читая и читая надпись, оставленную неизвестным сварщиком из Жетыбайской нефтеразведки, и потом сколько-то времени молча сидели на кошме, стараясь спрятаться от ветра за стальными переплетениями вышки.
Первым очнулся Бурыгин. Двигаясь медленно, через силу, осмотрел брошенную буровую, нашел разбитые доски, слежавшиеся бумажные мешки, какую-то ветошь — все это приволок в одно место.
— Эй, Николай, не спи. — Ташканбай потряс Максимова за плечо. — Пошли бурьян соберем. Костер разожжем: легче будет, тепло будет.
Коля не пошевелился. Сидел неподвижно, будто не чувствовал ни ветра, ни холода, смотрел на стальную вышку, в переплетениях которой свистел ветер.
— Давай, Коля, — Ташканбай не отставал от Максимова. — Чего ждешь? Двигаться надо. Замерзнем, к шайтану...
Максимов встал, будто по частям собирая свое длинное худое тело. Побрел за Ташканбаем, думая о своем.
Если бы ему, Николаю Максимову, кто-нибудь раньше сказал, что он заблудится на Устюрте, он бы, пожалуй, рассмеялся. Ну и что? Даже интересно: приключение. А то живешь — работа, общежитие, друзья, телевизор, танцы... Катится жизнь — никаких тебе происшествий. Будто и не в пустыне живешь, а в зеленом Краснодаре, где Николай родился, вырос, закончил школу, откуда ушел в армию. Он и на Мангышлак поехал, если разобраться, чтобы себя проверить: сможет ли выдержать жару, пыль, безводье, бураны? Приехал, а жизнь, ну, почти не отличается от краснодарской. Разве что Новый Узень городок пока небольшой да деревья плохо приживаются. Ну еще, правда, рейсы длинные. Сто, двести, триста километров здесь не расстояние. Вышки нефтеразведчиков разбросаны по всей пустыне. Только знай вози и вози стальные трубы.
Накануне, перед самым рейсом, Максимов, поставив трубовоз, заторопился в комитет комсомола, где его ждали ребята. Было очередное заседание комитета, и они сначала говорили о том, как лучше поздравить ветеранов с приближающимся Днем Победы, а потом о работе «Комсомольского прожектора». Максимов на том заседании кипятился больше всех, наседая на механика Митрофанова — тоже члена комитета, ответственного за работу «Прожектора». Коля рассказал, что на буровых, где работают комсомольско-молодежные бригады, труб не хватает, а «Прожектор» светит слабо: давно пора как следует осветить работу снабженцев. Митрофанов тоже разволновался, сначала не соглашался с ребятами, но потом признал, что действовал и впрямь нерешительно. Он ссылался на то, что времени совсем нет: то жена, то дочь болеют, а теща не хочет ехать в Новый Узень — ей, видите ли, здесь не климат. Все засмеялись: выходит, во всем виновата теща Митрофанова! Один Максимов не смеялся. По мнению неженатого Коли, все это были отговорки и ерунда. Он предложил вынести выговор Митрофанову. И строгий. Ребята спорили, пили минеральную воду, пепельница была полна окурков. И перед концом заседания решили: чтобы не зависеть от тещи, провести в ближайшее время воскресник на строительстве детского комбината, а Митрофанову все же вкатили устный выговор за плохую работу и предложили исправить положение;
Как давно и как недавно это было! Споры, заседание, бледный, вспотевший от волнения Митрофанов... А сейчас Коля Максимов сидел, скрючившись, у заброшенной буровой № 3. Он дремал на кошме, сунув ноги в теплую золу. Через сапоги проникало слабое тепло, и вставать или двигаться не хотелось. Бурыгин и Утесинов тоже сидели рядом, греясь у костра, прогоревшего к утру.
Развиднелось. Мертвые колеи — следы машин у буровой — разбегались во все стороны. И какая-то дорога вела домой...
— Как бы матери не сообщили, — подумал вслух Максимов. — Переполошат. А у нее сердце больное...
— Это могут, — отозвался Бурыгин. — Вторая неделя пошла.
— Что делать-то? — спросил Максимов. — Ведь мы же живые...
Бурыгин промолчал. Что бы ни случилось, про него телеграмму давать было некому. Уж это-то его не беспокоило.
— Уходить отсюда надо, — наконец сказал Бурыгин. — А то пока найдут, загнемся. В Бекдаш надо двигать. Отсюда километров сто. Я ездил. Дорогу знаю.
Коля посмотрел на Бурыгина, потом на Утесинова. Тот сидел, прижавшись для тепла к Семену. Пальцы рук шевелились, словно он пересыпал что-то или искал в песке. Раньше Максимов знал Утесинова мало. Видел его гуляющим с детьми — мальчиком и девочкой. Был у него и дома перед Новым годом — подарки от профкома разносил. Как Дед Мороз. Максимов смотрел на товарища, который, казалось, с каждым мгновением слабел, все больше походил на мальчика, будто возвращался к своей какой-то изначальной поре детства, кроткой и спокойной. Ватник висел на его плечах, словно и мяса не было — одни кости...
«Неужели и я стал такой?» — подумал Коля.
