Коля посмотрел на Бурыгина, потом на Утесинова. Тот сидел, прижавшись для тепла к Семену. Пальцы рук шевелились, словно он пересыпал что-то или искал в песке. Раньше Максимов знал Утесинова мало. Видел его гуляющим с детьми — мальчиком и девочкой. Был у него и дома перед Новым годом — подарки от профкома разносил. Как Дед Мороз. Максимов смотрел на товарища, который, казалось, с каждым мгновением слабел, все больше походил на мальчика, будто возвращался к своей какой-то изначальной поре детства, кроткой и спокойной. Ватник висел на его плечах, словно и мяса не было — одни кости...
«Неужели и я стал такой?» — подумал Коля.
Он неловко прижал коротко остриженную голову Утесинова к своей груди, чтобы тому стало хоть немного теплее. Ташканбай проснулся.
— Дом снился, — тихо сказал он. — Бала (1 Ребенок (каз.).) видел... Играл с ним...
Три человека, сжавшись в комок, сидели неподвижно, ожидая, когда окончательно рассветет, прижимаясь друг к другу, чтобы сохранить остатки тепла. Они доедали последнюю банку сгущенки и последний смерзшийся ломоть хлеба. Максимов все прислушивался, не зарокочет ли вертолет. Но по-прежнему только ветер бился о переплетения вышки.
— Пора, — поднялся Бурыгин. — Рассвело. Надо двигать...
Он начал свертывать самокрутку, набрав из карманов ватника крупинки табака и какую-то труху. Руки его слушались плохо.
Максимов поежился.
— Давай, Семен. Иди ты. Один...
Бурыгин свернул наконец самодельную папиросу, затянулся раза два, протянул Максимову.
— Покури, полегчает.
Потом наклонился, укрыл Утесинова куском кошмы, чтобы песок и снег не падали на пылающее от жара лицо. И когда наклонялся, опять почувствовал край консервной банки. «Оставить тушенку? Но дойдет ли без нее? И на черта он заначил эту банку? Съели бы тогда все — и конец, и ломать голову не надо было бы...»
— Ладно, — медленно сказал Бурыгин. — Ждите тут. Дойду и сразу за вами. Понял? Как только доберусь до Бекдаша, сразу обратно к вам...
Они неловко обнялись, у Максимова потеплело в глазах. Он отвернулся, чтобы не видеть, как Бурыгин нехотя, словно о чем-то раздумывая, уходит все дальше и дальше по ледяной желтой дороге или скорее по тому, что представлялось ему дорогой: плоской, голой как стол равнине. И помочь ему на этом пути сейчас никто не мог.
Их нашли с вертолета. На девятый день. Сначала пилоты заметили чадящий костерок у заброшенной буровой, потом уже разглядели ребят: один лежал неподвижно. Другой сидел около него.
Внесли их в вертолет и, разжав губы, дали горячего сладкого чая из термоса и сделали по уколу в синюшные дряблые мускулы. Ташканбай и вовсе был без сознания, хотя жизнь еще теплилась в нем. Пока искали Бурыгина, Максимов немного отошел в тепле, зарозовел и выдавил из себя, что Бурыгин пошел в сторону Бекдаша. Его в той стороне и нашли.
Бурыгин в вертолет залез сам. И верный друг Сафонов, который вместе со всеми искал их все эти дни, как и предполагал Семен, на основной трассе, вдоль чинка, укутал его в полушубок и, легонько обнимая, приговаривал: «Ты что же, Сема? А? Напугал...»
Бурыгин больше объяснялся жестами да скрипел что-то, а увидев ребят в вертолете, заплакал. Но его успокоили: я вы. Отойдут. Молодые.
Сафонов пошептался с молоденькой врачихой, и из чемоданчика был извлечен пузырек со спиртом. Выпил Бурыгин. Выпил, конечно, Сафонов, посверкивая золотыми зубами. И пригубила врач, застенчиво отвернувшись в сторону.
Максимов лежал в брюхе вертолета, согреваясь в тепле, посматривая то на Семена, то на Ташканбая, который дышал редко, но вполне исправно.
Бурыгин от спирта оживился, сначала все повторял: «Думали, отъездился Семен? Ни хвоста собачьего. Еще поездим по Устюрту...» Бурыгину стало жарко. Движением плеч сбросил он полушубок, накинутый Сафоновым, потом стянул с себя прожженный ватник, бросил рядом с носилками Максимова. Ватник распахнулся, и Коля увидел банку тушенки, верхний край которой с режущей глаз черной надписью «Свиная» выглядывал из кармана. Коля глядел на нее и ничего не мог понять. Банка как банка, открытая треугольником. Так вскрывал банки Семен: тремя точными движениями широкого ножа.
«Откуда она? Мы же тушенку съели еще у машин?» Коля хотел спросить Семена, но губы плохо слушались, и он с трудом выдавил какое-то шипение, которое за шумом двигателя никто, конечно, и не услышал.
А Семен, полузакрыв глаза, покачивал тощей шеей из стороны в сторону как заводной, не слыша и не видя ничего, тянул и тянул свою, бурыгинскую, с детства еще знакомую песню: На лужке, лужке, лужке, При широком поле, В незнакомом табуне Конь гулял по воле...
Вертолет наконец приземлился. Перестал работать двигатель. Стало тихо. Бурыгин поднял ватник, надел его, не застегивая. Коля что-то беспокойно шептал, мотая большой головой. Семен услышал Колино бормотанье, наклонился, разобрал только одно слово — «тушенка» — и сразу сообразил, что к чему.
— Напоследок берег, — сказал он хмуро. — Хошь верь, хошь не верь... — Бурыгин все старался поймать Колин взгляд, но тот, закинув голову вбок, лежал в неловкой, какой-то каменной позе, с безразличным, словно враз ослепшим лицом.
— А-а-а, салага ты, — хрипло сказал Бурыгин. — Жизни не знаешь... Не видел того, что я... — не договорил, отвернувшись от Максимова, шагнул к выходу. Сафонов хотел помочь ему спуститься по лесенке, но Семен, цепляясь за холодный белый металл, сам сполз на землю.
Случилось так, что эту историю услышал я сначала у колодца Чурук — там всегда останавливаются шоферы: вода хорошая. Остановились и мы с приятелем-геологом. Поодаль от колодца стояло несколько машин, и водители, собравшись в круг, грелись на солнышке, покуривали, негромко разговаривали, поглядывая на нас, запасавшихся водой перед долгой еще дорогой.
День был ясный, вода в колодце чиста и холодна, близкий солончак отсвечивал зеркальным островком. У поворота старой, теперь заброшенной караванной дороги врос в землю известковый ноздреватый камень. Мы подошли к нему. В углублениях, когда-то выбитых, а скорее вырезанных клинком или штыком, приютился лишайник. Сначала мне даже показалось, что лишайник и проложил случайный узор. Долго вглядывались мы, водя пальцами по углублениям, но, кроме полустертого креста да, кажется, букв, похожих на «А... Ъ... П... Ф...», ничего разобрать не смогли. Шоферы подошли к нам, видя, что мы заинтересовались камнем.
— Чабаны говорят, что этой могиле много лет, — сказал один из шоферов, широколицый парень в лисьей шапке и расстегнутой куртке, надетой прямо на желтую спортивную майку. — Одни говорят — лет сто, другие — аж двести. И похоронен будто русский солдат, отбившийся от своих и замерзший...
Геолог, внимательно тем временем осматривавший камень, достал нож и подковырнул лезвием жесткую чешую лишайника.
— Ну двести не двести, а лет сто с лишним будет, — определил он на глаз, держа на ладони розово-зеленую корочку и поворачивая ее то одним боком, то другим. — Колония древняя...
Одинокая могила странно настораживала душу. Вспомнились рапорты русской научной экспедиции, которая зимой 1825/26 года впервые пересекла Устюрт. Ее участники проходили и мимо этих колодцев. Покачивались в жестких седлах одеревеневшие от стужи казаки из уральских станиц. На телегах везли крупу, сухари, лопаты, математические инструменты, бочонки с вином и больных. За телегами гнали быков и баранов «для мясных порций». Экспедицию вел Федор Берг — впоследствии один из членов-учредителей Русского географического общества. Ученые должны были «обозреть восточный берег Каспийского моря, отыскать на Аральском перешейке пункты, удобные к заложению укреплений, и представить мнение о возможности и невозможности соединить Каспийское море с Аральским». До Аральского моря из 1122 человек, вышедших в поход, дошло тогда меньше тысячи.
Мы разговаривали с геологом об этой давней экспедиции, открывшей «страну, бывшею доселе для Европы неизвестною», когда шофер, сдвинув лисий малахай на затылок, неожиданно вмешался:
— Два с половиной месяца ученые шли? Зимой? Ну...
Он недоверчиво покачал головой.
— Крепкие, видать, мужики были...
Он хотел что-то добавить, но не успел.
— А сейчас? Слабаки, что ли? — врезался в разговор его товарищ, маленький чернявый шофер. — Наши вон новоузенские ребята попали недавно...
Шофер захлебывался в словах, будто боялся, что его перебьют.
— Без еды почти, без курева попали. Больше недели на Устюрте блудили. На своих двоих километров триста отмахали. С вертолета нашли. Ничего. Живы. Да вон один из них — колбасу жует...
— Максимов, давай сюда! — крикнул он. — Расскажи, как в Тамды ездил.
Длинный сутулый парень с худым лицом, стоявший у крыла КрАЗа, махнул рукой, в которой и правда был зажат кусок колбасы.
