он якобы равняет всех под одну гребенку. Как можно сравнивать невротика и психотика? Как можно предъявлять к ним схожие требования? Борис утверждал, что его неправильно поняли, вслепую доказывал свое мнение, и если что-то не получалось, то не отчаивался, а вкрадчиво собирал разрозненные фрагменты утраченного «Я» пациентов в единую и относительно крепкую систему.
Отдельные завистники обвиняли Сметанина в попытках стать непризнанным гением, смотрящим на других с недосягаемого пьедестала, а Борис лишь хотел, чтобы ему не мешали, чтобы психосоциальная служба набирала ход, и никто не вставлял палки в колеса. Борис привык бороться и побеждать, а когда борьба завершилась приказом сверху, он продолжил действовать как на фронте – чужой среди своих.
После интернатуры он беззаветно отдался государственной службе, никогда не размещал о себе рекламу и отказывался от комментариев в СМИ кроме ведения миниатюрной колонки в известной газете, пока она не попалась под руки главврачу. Тот прилюдно похвалил Сметанина на собрании, отметив слишком либеральные взгляды на реабилитацию. Борис испытал смятение, так как никогда не грезил о славе, и попросил редактора закрыть рубрику, сославшись на занятость. Вкалывая до потери пульса, его накрывала бурная волна истощения. Выходных не хватало, чтобы восстановиться. Кое-как поддерживал на плаву курсовой прием ноотропов и пятничный феназепам, чтобы выключиться до обеда без рефлексии и сновидений.
…На последующих сессиях Марфа вела себя агрессивно, совершенно не сдерживая вычурное негодование, будто вот-вот опрокинет стул, разорвет в клочья карты и разобьет окно туфлями. Борис сдерживал напор, предотвращая прорыв плотины. Марфа показывала подлинное естество, поражая безудержным накалом.
– Я езжу к вам за облегчением, а мне становится хуже! Вы повторяете за мной как попугай, вновь и вновь рассуждаете о самоконтроле, о том, как правильно выражать гнев и стыд, но вы подавляете меня, не даете выразить то, что я хочу?! Я так и не поняла, нравитесь вы мне как профи и человек, или вызываете отвращение? Сколько осталось страдать? Сколько слушать ваш скучный, монотонный голос и выполнять глупые задания? Как мужчина вы мне совершенно несимпатичны, и вы не из тех, кто злоупотребляет положением. Я навела справки! Мои представления о вас совпали: трудяга, альтруист, затворник, скромный, но сильный доктор с подавленными амбициями. Мне нравятся сильные мужчины, и особенно нравится делать их слабыми. Но к вам это не относится, и я не заметила ваших слабостей. Вы умело маскируетесь?
– Я привык вести себя естественно, не опираясь на силу или слабость. Спасибо за подробный анализ моей личности. Вы очень проницательны. – Борис пытался ассимилировать поток разрозненных ассоциаций. – Сегодня вы очень взволнованы. Что-то произошло?
– Вы заметили? – сдерживала дыхание Марфа. – Я снова дошла до последней черты. Кажется, это и есть тонкая грань между нормой и помешательством. Я схожу с ума! Помогите остановиться! Я зла на вас и на себя!
– Почему?
– Потому что во мне что-то происходит, а я к этому не готова. Я не ставлю специально преграды, а как бы разделилась на две половины. Одна половина хочет стать хорошей девочкой и развиваться, а вторая половина хочет остаться плохой, спрятаться в темной улице, в темном городе, чтобы хулиганить, грабить и убивать, делать больно себе, близким, кому угодно. Разве это не расщепление?
– Больше похоже на борьбу мотивов, – осторожно предположил Борис. В девяносто процентов случаев ему удавалось подобрать подходящее объяснение и запустить катарсис. И сейчас в Марфе самопроизвольно рождались целительные метаморфозы.
– Вся моя жизнь – противостояние. Я хочу остановиться, хочу прекратить эту вакханалию, но не хватает толчка. Я хотела выругаться, но запал потух. Все-таки вы действуйте успокаивающе. Парадокс! Идя сюда, я собиралась излить всю ненависть, чтобы вам мало не показалось, чтобы вы возненавидели меня, запретили приходить, поняли, какая я страшная и сумасшедшая истеричка. А вы повели себя иначе, вы не противились, а взяли на себя этот гнев и нейтрализовали. Вы не окатили меня ледяной водой, не читали нотаций, а повернули лицом к себе. Но вы не отражение, не зеркало. Не знаю, как это описать…
– А что вы сейчас чувствуйте? – спросил Борис единственное, что пришло на ум.
– Опустошение. Боли нет. Выкиньте ваши дешевые приемчики! Не ищите блоки и зажимы. Их нет.
– Я лишь хотел уточнить. Сегодня вы решительной прытью продвинулись далеко вперед. Я не предполагал, что изменения произойдут настолько стремительно. И я не собирался избавляться от вас при любом раскладе. Я действительно очень терпеливый и нудный, а сколько я выслушал гадостей про себя?! Их хватит, чтобы удобрить сотни гектаров колхозных полей. Знаю, что вы не желаете мне плохого. Если хочется злиться, нужно злиться, если хочется смеяться, нужно смеяться. Если искренне, это правильно. Только не воспринимайте мои слова за чистую монету.
– Вот оно что! Кажется, дохожу до сути, – произнесла Марфа, вытирая слезы.
– Поделитесь, или оставите при себе?
– Оставлю, – с надломом выдавила Марфа. – Что-то подлинно дорогое сложно выразить. Когда мы облекаем мысль в слово, придаем должную форму, то многое теряется. Мы оставляем где-то в пустоте смысл, не умеем передать суть – ограниченность, которую не преодолеть. Ее можно только прочувствовать.
– Хотите чаю?
– Не откажусь, – ответила Марфа, достав из сумки салфетки.
Преображающие моменты на сессиях происходят, когда их совсем не ждешь, становясь переломным фактором. Их нельзя предугадать и спрогнозировать, как невозможно заранее подготовиться и включить диктофон для последующего анализа записи, разумеется, с предварительного согласия пациента.
Левое полушарие предупреждало: будь осторожнее! Она не прошла проверку реальностью. А с другой стороны, конечно, будут взлеты и падения, но отметить продвижение обязательно нужно, ведь иначе разовьется комплекс психотерапевтической неполноценности.
Борис никогда не посещал супервизоров, незаметно превратившись в авторитета. Менее опытные психологи обращались к нему за наставлениями, обсудить запутанные случаи, поделиться достижениями и провалами. Борис не устанавливал для них платы, что совершенно немыслимо в условиях интенсивной деятельности. Младшие братья и сестры тянулись к нему как в Мекку, невзначай выспрашивая важную информацию, либо ловили его на конференциях, посещали группы и слушали редкие лекции, когда он заменял запойных ассистентов по просьбе заведующего кафедрой. А сколько бессонных ночей он провел с интернами на обходах, вызывая ревность научных руководителей и кураторов – не подлежит учету.
Нарушив нормы корпоративной этики, сердобольный доцент Капустин пытался запретить Борису общаться с курсантами, так как он сбивает их с академического процесса, навязывая ошибочные взгляды, а также обвинил в антипсихиатрических методах и написал служебную записку на имя профессора. Конфликт возник не на пустом месте. Капустин отрицал психотерапию и развивал устаревшие идеи о лечении психических недугов электросудорожным воздействием, пока
