— В Украину летит, бедная...
— На тихие воды, на ясные зори.
Даже суровому и задумчивому Сагайдачному казалось, что это летит по небу чистая душа той бедной девушки, которую он любил когда-то и которая умерла от тоски в далекой неволе, за синим морем, в проклятом Синопе, вспоминая о дорогой Украине и о козаченьке чернобровом, о Петрусе Сагайдачном... Но он тотчас же отогнал от себя эти грезы, далекие видения золотой молодости... Предстояло страшное дело — и, может быть, святая душа той, что пролетала теперь по небу, утешится, зная, что она и там — идеже несть болезнь, ни воздыхание — не забыта.
Он приказал одному куреню с атаманом своим Джен-джелием отделиться от всего войска, обойти кругом и обложить снаружи всю городскую стену, а когда подан будет сигнал криком филина, зажечь вокруг крепостных стен стоявшие в разных местах стоги сена и разные предгородние постройки, чтоб вызвать переполох в городе и осветить его для предстоящей потребы.
Палии — так их называли по возложенному на них поручению, — получив этот приказ, отделились от остальных казаков и скрылись в темноте. Сагайдачный же повел все войско далее, руководствуясь указаниями Олексия Поповича, которому местность и город были хорошо известны: находясь тут несколько лет в неволе, он вместе с другими невольниками немало поработал, подгоняемый бичами приставников, и в городе и за городом, и в садах и на пристани, мел улицы и поливал цветы, таскал камни и подбивал грядки в виноградниках.
Наконец они очутились у крепостных ворот... Тихо кругом, точно в могиле...
Послышался крик филина... Из-за крепостных ворот отвечало мяуканье кошки, и одна складня ворот с тихим скрипом отворилась.
— Мати божа! — послышался тихий женский крик, и жесткую шею Сагайдачного обхватили нежные холодные ручки.
— Хвеся! Дитятко!
— Тятя! Тятечка мой! О-ох!
— Полно, дитятко! Некогда теперь от радости плакать... Возьмите ее, детки, стерегите, как золотое яблочко, — распорядился Сагайдачный, вырываясь из объятий девушки.
Тут же, в глубине ворот, с фонарем в руках стояла еще одна фигура в турецком одеянии...
— Ивашко! Потурнак! — всплеснул руками Олексий Попович.
— Я, Олексиечку! Я сторожей напоил, покотом лежат...
В этот момент в разных местах вспыхнуло зарево, и высокие иглы минаретов как бы загорелись багровым румянцем... Зарделись и вершины тополей, словно бы ночью всходило солнце...
— За работку, детки! До брони! — раздался повелительный голос Сагайдачного.
Крепостные ворота распахнулись настежь, и в них, как в пробоину корабля врывается захлестывающая его вода, хлынули запорожцы. Толпы их с пылающими на ратищах пучками пакли, которая у них была раньше припасена и тотчас же при входе в город зажжена, рассеялись во все концы, зажигая все, что могло гореть, и оглашая воздух неистовыми криками...
Кафа разом превратилась в пылающий костер. Отчаянные крики проснувшегося населения, треск и гул горящих зданий, рев скота, плач женщин и детей, страшные вопли убиваемых и бросаемых в огонь несчастных жертв казацкого мщения, радостные вопли вырвавшихся на свободу невольников, тут же на улицах, на площадях, среди зарева пожара разбивающих о камни свои оковы, и к довершению всего шумные порывы ветра, поднявшегося вместе с пожаром, — вся эта адская картина вполне выразила собою то ужасное время, когда люди были те же звери и как звери обращались с себе подобными. Как ни пронзительны были крики женщин и детей, вопль и стоны убиваемых, звериное рыканье обезумевших от крови казаков, как ни оглушителен был гул и треск пожара, но над всем этим господствовал общий отчаянный вопль: «Алла! Алла!» Улицы и площади покрылись трупами убитых и рыдающими над ними женщинами, которых казаки не трогали. Другие искали спасенья в бегстве, кидались с городских стен, и если оставались в живых, то или спешили укрыться в садах и горах, или бросались в море, чтобы достигнуть какого-либо корабля.
Скоро невольничий рынок стал наполняться кучами всякого добра — товарами, выносимыми из лавок, дорогими одеждами, уносимыми из горящих домов, мешками и бочонками золота и серебра, драгоценными вооружениями и конскою сбруею...
И тут же на рынке, у знакомого нам фонтана, в струях которого отражалось теперь кровавое зарево, сидит слепой невольник и, покачиваясь из стороны в сторону, перебирает своими костлявыми пальцами жалкие струны своего жалкого инструмента и поет что-то своим плачущим голосом. Но рев пожара и вопль людей заглушают его строгое рыдающее пение...
При зареве пожара видно было, как прекрасные тополи и кипарисы, охваченные пламенем, чернели и превращались в тонкие, обугленные иглы. В воздухе, над длинными языками пламени, носились испуганные птицы и, застигнутые дымом, охваченные горячими струями ветра, стремглав падали в пылающую бездну и погибали... Все, казалось, горело: и дома, и мечети, и минареты, и мрачные, теперь светящиеся крепостные стены с башнями, и красные лица снующих в пламени казаков, и их одежды, освещаемые багровым заревом...
— Бей о камень младенцев их! — кричал Олексий Попович, показываясь на площади, сильно пошатываясь.
Он, по-видимому, успел шибко хватить после продолжительного казацкого поста и теперь находился в самом возбужденном состоянии, грозил кому-то кулаком в воздухе и путался с саблей, которая колотила его по ногам и мешала идти.
— Бей о камень младенцев! — орал он.
— А! Какой это черт меня за ноги хватает!.. Бей! Режь!
В это время какой-то маленький ребенок, по-видимому, татарочка, курчавенькая и босоногая, очутившись одна на ярко освещенной площади и не зная, куда бежать и кого искать, громко плакала. Олексий Попович наткнулся на нее и остановился.
— Чего ты плачешь? — вдруг ласково заговорил он к татарочке.
Девочка, увидев незнакомого, еще пуще заплакала.
— Да не бойся, дивчинко... А! Аспидове! Какое ж оно хорошенькое!
— И пьяный добряк нагнулся к ребенку, гладил его головку, заглядывал в глаза.
— Вот хорошенькое! Ай-ай! Ну, иди ко мне на ручки, не бойся.
— И он, несмотря на слезы девочки, взял ее на руки, продолжая гладить.
— Постой, не плачь, я пряник дам... У меня хорошие пряники, сладкие...
— И он, действительно, достал из кармана пряник, захваченный им где-то в ограбленной лавке.
— Где твоя мама? — допытывался он у девочки, забыв, что она его не понимает, и суя ей пряник.
— Я понесу тебя к маме...
Другие казаки, нагруженные добычей, завидев пьяного товарища с ребенком на руках, не могли удержаться от смеху, как ни была ужасна картина, окружавшая их.
— Эй, Попович, где ты ребенка достал?
— Да это его ребенок, это ему привела татарка, как он еще в неволе был.
— Что ж, ты его грудью кормишь, что ли?
В это время вспыхнуло зарево и на море: это распоряжался Небаба, зажегший турецкие корабли в гавани.
— Гей, братцы, сторонись! — кричал кто-то неистово.
Все оглянулись: освещаемый багровым пламенем и весь согнувшись под какою-то тяжелою ношею, шел Хома. Увидев его, казаки и руками всплеснули: силач Хома нес на плечах пушку!
— Да это Хома! Смотрите, панове: он пушку несет!
— Батечки, целую гаковницу прет!
— Вот Вернигора, один пушку тащит!
Хома, весь запыхавшись, красный и растрепанный, бережно сложил свою ношу около прочей добычи.
— Вот иродова, какая ж тяжелая, — ворчал он, утирая с красного лица пот.
— Что это ты, Хома? Где ты ее взял? — любопытствовали казаки.
— Да на башне ж, — лениво отвечал тот.
— Да на что она тебе?
— Эге! Она медная... А батько говорил, что нехорошо, что у нас в Сечи нет ни одной медной пушки. Вот я и принес эту гаковницу... Да и тяжела ж иродова... аж плечи болят!
Казаки не могли надивиться буйволовой силе простака Хомы.
— Вот так богатырь! Да ты скоро, Хома, будешь на себе коня своего носить! — говорили шутники.
— Эге! Я и носил было маленького стригунца, так нет — не то.
— А что? Тяжел?
— Нет, брыкается, иродова детина!
Казаки опять засмеялись.
А между тем пожар в гавани разрастался. Видно было, что горело по всему побережью.
— Это Небаба запалил свою люльку!
— Добре старый справляется...
На площади показался Сагайдачный с старшинами. Он, как и окружавшие его атаманы куреней, был уже на конях, в богатой турецкой сбруе, взятых из конюшен пашей и янычар. Они сели на коней для того, чтобы поспевать во все места и за всем наблюдать.
— Спасибо, детки! — обратился Сагайдачный к казакам, бывшим на площади.
— Добре справились.
— Спасибо и вам, батьку, что дали нам работу! — закричали в ответ казаки.
— Не забудет нас Кафа проклятая!
— Будет ей казацкими душами, как скотиной, торговать! Дали мы ей знать! Увидев зарево в гавани, Сагайдачный подозвал к себе Мазепу.
