Однако ныне ситуация изменилась. А играть в эти игры могут 2. Разве нет?
У нас в Кат-Зет действительно имеется свинарник (скромный придаток к нашей сельскохозяйственной станции). А Алиса Зайссер получила образование ветеринарной медсестры. Форму она носит такую же, как все подсобные работники из числа заключенных: белая холщовая куртка с намалеванной на спине красной чертой и брюки с такой же полоской. Оглядевшись по сторонам, я постучал в окно ее операционной, и Алиса выскочила наружу.
– О, спасибо вам, спасибо. Спасибо, что пришли. Всегда так приятно видеть вас, герр Комендант.
– Герр Комендант? Пауль, прошу вас, – сказал я и дружелюбно усмехнулся. – Пауль. Нет – я и на минуту не забывал о вас. Бедная Алиса. Вам, наверное, туго пришлось в Гамбурге. Вы, должно быть, сильно нуждались. С пенсией ничего не вышло?
– Нет-нет. Ничего подобного. Меня арестовали прямо на вокзале, Пауль. Когда я сошла с поезда.
– Странно. – На груди она носила черный треугольник неблагонадежного элемента. А в треугольнике была вышита буква (обычно она обозначает страну происхождения). – Что может означать эта «Ц», вы же родились в Германии? – спросил я, улыбаясь. – Или все же на Цейлоне?
– «Цыганка».
Я на шаг отступил от нее.
– Ну, не могу сказать, что я этого не ожидала, – беспечно продолжала она. – Орбарт часто говорил: «Если с искренне вашим что-нибудь случится или тебе надоест и ты меня бросишь, – он так шутил, понимаете? – жди беды, любовь моя». Видите ли, моя бабушка была синти. И мы знали, что это есть в моем деле.
Да, сюрприз, и весьма неприятный. Цыган еще с середины 20-х распихивали по исправительным домам, а подчиненное Рейхсфюреру СС Центральное управление по борьбе с цыганской угрозой занималось ими уже довольно давно (и, как я узнал лишь пару дней назад, этих людей лишали собственности и любых прав). Ясно, что рано или поздно нам придется избавляться от названной угрозы окончательно… В Кат-Зет 2 имелся цыганский семейный лагерь (бывшие циркачи, владельцы танцзалов и так далее), его обитатели считались интернированными лицами, им татуировали на предплечье номер, однако голов не брили и на работы не гоняли. Насколько я знал, Алиса была единственной цыганкой-заключенной во всей «Зоне».
– Да, понятно. И все же я сделаю для вас все, что смогу, Алиса.
– О, я знаю, Пауль. Когда меня перевели из женского барака, я поняла, что это ваших рук дело. Женский барак – это и вправду конец всему. У меня нет слов для его описания.
– Выглядите вы вполне прилично, моя дорогая. И короткая стрижка вам очень к лицу. А это что, номер вашего телефона? Шучу. Нет? А ну-ка, Алиса, позвольте разглядеть вас получше. При такой температуре от вашего костюмчика толку мало. Надеюсь, вам выдали 2 одеяла? И паек смотрительницы вы получаете? Повернитесь на секунду. Ну, по крайней мере, веса вы не потеряли.
Голени у нее коротковаты, у нашей Алисы, но зад роскошный. Что касается всего прочего, грудей и так далее, тут сказать что-либо трудно, однако седалище у нее то еще, с этим не поспоришь.
– Знаете, здесь вам будет лучше, чем в лазарете. Не хотелось бы, чтобы вы работали в тифозном блоке. Или, уж коли на то пошло, дорогая, в дизентерийном.
– Нет, здесь совсем неплохо. Я ведь выросла в деревне. А свиньи такие милые.
– И я надеюсь, Алиса, надеюсь, для вас будет подспорьем священная память штурмшарфюрера. Вашего Орбарта. Он отдал жизнь за свои убеждения, Алиса. А чего еще можно просить от мужчины?
Она отважно улыбнулась. И вновь на какой-то миг ее осенил благодатный свет – священная аура германского мученичества. Пока она, обхватив себя руками и стуча зубами, возносила хвалы своему безгрешному мужу, я думал о том, как трудно бывает оценить фигуру женщины, пока ее не разденешь. Я хочу сказать, столь многое в ней может оказаться неправильным.
– Послушайте, Алиса. Я должен кое-что передать вам от госпожи моей супруги. Она хочет, чтобы в воскресенье вы пришли на виллу.
– На виллу?
– Ну, возможно, это вызовет 1–2 вопроса. Однако я – Комендант, и у нас имеется для вашего визита оправдание. Пони моих девочек. У него чесотка! Приходите и проведите у нас 2-ю половину дня.
– Что же, если вы считаете это дозволенным, Пауль.
– У Ханны есть кой-какие женские вещи, которые она хочет отдать вам. – Чтобы защититься от ветра, я запахнул шинель поплотнее. – Я заеду за вами на машине. Вас ожидают бифштекс, картофель и зелень.
– О, это было бы прекрасно!
– Сытный ужин. О да! А еще вы сможете понежиться в горячей ванне.
– Оох, Пауль, как я буду этого ждать.
– Стало быть, в воскресенье в полдень. Ну бегите, девочка моя. Бегите.
На Лугу я нынче бываю редко. Как и Шмуль. Ну, он время от времени заглядывает туда в полночь, дабы убедиться, что обработка идет, как ей следует, а затем возвращается к своим обязанностям встречающего. И теперь, чтобы переговорить со Шмулем, его приходится ловить на перроне.
С первым составом уже было покончено, и зондер сидел на чемодане, прямо под слепящим светом дугового прожектора, за которым никто не присматривал, – сидел и грыз клинышек сыра. Я подошел к нему сзади, наклонился и спросил:
– Почему ты оказался в самом 1-м транспорте из Лицманштадта?
Его челюстные мышцы перестали работать.
– В 1-м транспорте ехали нежелательные элементы, господин. А я был нежелательным, господин.
– Нежелательным? Мелкий занудливый школьный учитель вроде тебя? Или ты баловался и преподаванием политической теории?
– Я украл дрова, господин. Чтобы купить немного репы.
– Купить немного репы, господин. – Теперь я стоял над ним, выпрямившись, расставив ноги в бриджах. – Что ты думал о месте твоего назначения? Германия? Полагал, что тебя везут на работу в Германию? Верил в это?
– Нам поменяли деньги, которые ходили в гетто, на рейхсмарки, господин.
– Ооо. Это было умно. Твоя жена с тобой не поехала, верно, зондер?
– Нет, господин. Освобождена по причине беременности, господин.
– Я слышал, сейчас в гетто рождается мало живых детей. Другие дети у тебя есть?
– Нет, господин.
– Выходит, ту, довольно неэлегантную Акцию в Кульмхофе она пропустила. Встать.
Он встал, вытер сальные ладони о засаленные брюки.
– Ты был в Кульмхофе. В «Хелмно», как вы его называете. Ты был там… Замечательно. Ни один еврей из Кульмхофа живым не вышел. Полагаю, тебя сохранили из-за твоего немецкого. Скажи, был ты там в День молчаливых мальчиков?
– Нет, господин, – солгал он.
– Жаль… Та к вот, зондер. Известно тебе, кто такой Хаим Румковский?
– Да, господин. Председатель, господин.
– Председатель. Царь гетто. Я так понимаю, он та еще «персона». Вот, смотри. – Я достал из кармана письмо, которое получил нынче утром из «Лодзи». – Видишь марку? Это его портрет. Разъезжает по гетто в коляске, которую таскают тощие битюги.
Шмуль кивнул.
– Интересно, доживешь ли ты, зондеркоммандофюрер, до возможности принять его здесь.
Он отвернулся.
– Твои губы. Они всегда напряжены и поджаты. Всегда. Даже во время еды… Ты намерен убить кого-то, не так ли, зондер? Хочешь убить меня? – Я вынул мой «люггер» из кобуры, надавил дулом на выносливый лоб Шмуля. – О, не убивай меня, зондер. Прошу тебя, не надо. (Прожектор с треском погас.) Когда придет твое время, я точно скажу тебе, что делать.
В ночи появился желтый глаз 2-го состава.
– Вы знаете, – задумчиво сказал я, – вы знаете, на мой взгляд, 9 ноября нам следует предпринять нечто особенное.
Вольфрам Прюфер заморгал, изображая полное внимание, губы на его круглой физиономии напучились.
– Торжественная церемония, – продолжал я, – и воодушевляющая речь.
– Хорошая мысль, штурмбаннфюрер. Где? В церкви?
– Нет. – Я скрестил руки на груди. Он имел в виду собор Св. Андрея в Старом Городе. – Нет. Под открытым небом, – постановил я. – В конце концов, они, Старые Бойцы, сделали это под открытым небом…
– Да, но то был Мюнхен, а Мюнхен – практически Италия. А мы, штурмбаннфюрер, находимся в Восточной Польше. И в самом-то Святом Андрее холодно, как в леднике.
– Бросьте. Если говорить о географической широте, разница не так уж и велика. Будет идти снег, значит, будет. Натянем над оркестровым помостом брезент. Холод взбодрит нас. Укрепит нашу мораль. – Я улыбнулся. – Ваш брат на Волге, гауптштурмфюрер. Надеюсь, он не предвидит каких-нибудь чрезмерных осложнений?
– Нет, мой Комендант. Поражение в России – это биологическая невозможность.
Я приподнял брови:
– Знаете, Прюфер, а это неплохо сказано… Ну-с, что бы нам приспособить под урны?
В воскресенье вечером я отправился в Старый Город на церемонию в пивном погребке «Ратхоф» (в последние месяцы значительно расцветшем за счет серьезной клиентуры из «ИГ»). Увы, это было, в основном, еще одно «мероприятие Фарбен» – мы прощались с Вольфгангом Больцем, который возвращался, поработав здесь, во Франкфурт. Обстановка была довольно мрачная, мне пришлось прилагать усилия, чтобы сдержать мою веселость (визит Алисы Зайссер оказался безоговорочно успешным).
