Я приподнял брови:
– Знаете, Прюфер, а это неплохо сказано… Ну-с, что бы нам приспособить под урны?
В воскресенье вечером я отправился в Старый Город на церемонию в пивном погребке «Ратхоф» (в последние месяцы значительно расцветшем за счет серьезной клиентуры из «ИГ»). Увы, это было, в основном, еще одно «мероприятие Фарбен» – мы прощались с Вольфгангом Больцем, который возвращался, поработав здесь, во Франкфурт. Обстановка была довольно мрачная, мне пришлось прилагать усилия, чтобы сдержать мою веселость (визит Алисы Зайссер оказался безоговорочно успешным).
Так или иначе, я поговорил (или послушал их) с 3 средней руки инженерами, Рихтером, Рюдигером и Вольцем. Разговор, как обычно, вращался вокруг низкого уровня усердия (и прискорбно малых достижений) рабочей силы «Буны», того, как быстро рабочие обращаются в проклятие всего моего существования здесь – в объекты: в презренно массивные, неизменно тяжеловесные и косные смрадные мешки, зловонные бомбы, готовые того и гляди взорваться.
– Заключенные и так уж изнурены, мой господин. Почему они должны таскать на себе в Шталаг окровавленные тела своих товарищей? – спросил Вольц.
– Почему мы не можем посылать трупную команду, чтобы их собирала она, господин? Либо ночами, либо с раннего утра? – спросил Рюдигер.
– Нам говорят, что трупы необходимы для переклички, господин. Но ведь число мертвецов можно получать и от трупной команды, а там уж и вносить его в учетные книги, – сказал Рихтер.
– Прискорбно, – рассеянно согласился я.
– Бога ради, их же можно и подвозить.
– Тем более что носилок так и так не хватает.
– А уж о чертовых тачках и говорить не приходится.
– Дополнительные тачки, – сказал я (пора было уходить). – Хорошая мысль.
У двери стоял Томсен, надменно разглагольствуя о чем-то с Мебиусом и Зидигом. Мы встретились взглядами, он не то улыбнулся, не то усмехнулся, показав мне свои женские зубки. А затем в тревоге посторонился, и я, приметив в его белесых глазах проблеск страха, грубо толкнул дверь плечом и вышел на свежий воздух.
19.51. Прюфер, несомненно, был бы счастлив подвезти меня до дома на своем мотоцикле, тем паче что подмораживало и было еще довольно светло, однако я предпочел пройтись пешком.
В пору 1936–39 в Мюнхене ежегодно проводилось шествие, которое благосклонно оплачивалось Государством, – Ночь Амазонок, так оно называлось (я вспомнил о нем, проходя мимо места, где стояла взорванная нами 2 года назад синагога). Колонны обнаженных по пояс германских девиц двигались по улицам верхом на лошадях, затем девицы, исполняя со вкусом поставленные танцы, разыгрывали исторические сцены – прославляли наше Тевтонское Наследие. Говорят, сам Избавитель однажды терпеливо просмотрел весь этот прославленный нагой балет. Таков, сами понимаете, обычай германцев. Германец всегда полностью управляет своими желаниями. Он может набрасываться на женщину подобно пурпурному гению, а с другой стороны, когда того требуют обстоятельства, он довольствуется цивилизованным взглядом – но не испытывает побуждения прикоснуться…
Войдя в «Зону», я остановился, дабы подкрепиться несколькими глотками из фляжки. Хорошая прогулка мне всегда по нутру, какой бы ни была температура. Наверное, так я воспитан. Я чем-то похож на Алису, ибо остаюсь в душе деревенским пареньком.
Великоватые сиськи, подобные сиськам моей жены, можно назвать красивыми, для маловатых, как у Валтраут и Ксондры, годится характеристика «милые», а сиськи среднего размера можно обозначить как – как? Прелестные? Вот у Алисы сиськи как раз такие. Прелестные. И волнующе темные Brustwarzen[47]. Надо же, в какое игривое настроение она меня приводит!
Надо будет взглянуть. Но не прикасаться. Кара за осквернение расы, хоть она и налагается несколько беспорядочно, может быть довольно суровой (случается, повинным в нем и головы рубят). Да и в любом случае Алиса никогда не возбуждала во мне ничего, кроме чувств самых нежных и возвышенных. Я думаю о ней как о «подросшей» дочери, которую должно защищать, лелеять и смиренно почитать.
Минуя старый крематорий и приближаясь к садовой калитке, я обдумывал предстоящее рандеву с фрау Долль и ощущал приятное тепло уверенности, что согревает и щекочет тебя во время игры в 2-карточный покер (куда более сложной, чем кажется с 1-го взгляда): ты оглядываешь стол, подсчитываешь свои очки и удовлетворяешься тем математическим фактом, что партия осталась за тобой. Ханна не знает, что мне известно о переданном ею Томсену письме. Не знает, что известно мне и о послании, которое он вручил ей. Не знает, что я собираюсь «согнуть ее в бараний рог». Интересно будет понаблюдать за ее лицом.
Когда я поднялся по ступеням крыльца, Майнрад, наш пони, тихо заржал.
Ханна сидела на кушетке у камина и читала двойняшкам «Унесенных ветром». Когда я опустился на вращающийся табурет, никто на меня не взглянул.
– Послушай меня, Сибил, послушай, Полетт, – сказал я. – Ваша мать – очень порочная женщина. Очень.
– Не говори так!
– Дурная женщина.
– Что это значит, папочка?
Я неторопливо состроил гримасу еще более мрачную.
– Отправляйтесь по постелям, девочки.
Ханна хлопнула в ладоши:
– Марш отсюда. Я поднимусь через 5 минут.
– Через 3!
– Обещаю.
Когда они встали и направились к двери, я сказал:
– Хо-хо. Хо-хо-хо. Боюсь, времени у нас уйдет немного больше.
В свете каминного огня глаза Ханны казались похожими цветом и текстурой на пеночку, покрывающую крем-брюле.
– Я знаю нечто, тебе не известное, – сказал я, неторопливо поводя подбородком из стороны в сторону. – Знаю такое, о чем тебе не известно, что я его знаю. Хо-хо. Хо-хо-хо. Я знаю, что ты не знаешь, что я…
– Ты имеешь в виду герра Томсена? – живо осведомилась она.
Признаюсь, мгновение я не мог найтись с ответом.
– Да. Герра Томсена. Ну давай, Ханна, расскажи, какую игру ты затеяла. И знай. Если ты не…
– О чем ты говоришь? У меня больше нет причин для встречи с ним. И я, прежде всего, жалею о том, что навязала ему эту миссию. Он вел себя достаточно воспитанно, но я видела – все, что с ней связано, возмущает его.
И опять-таки я не сразу нашел слова.
– Правда? И что же это за «миссия»?
– Ни о чем, кроме «Буна-Верке», он и думать не может. Поскольку считает, что она определит исход войны.
– Ну, в этом он не ошибается. – Я скрестил руки. – Нет, постой. Не так быстро, девочка моя. Письмо, которое ты велела Гумилии передать ему. Да, о да, она рассказала мне об этом. Есть, видишь ли, люди, которые понимают, что такое нравственность. Итак, письмо. Не будешь ли ты добра осведомить меня о его содержании?
– Если хочешь. Я просила его о встрече у Летних домиков. На детской площадке. И там он без всякой охоты согласился узнать для меня о судьбе Дитера Крюгера. Я наконец получила возможность обратиться к человеку с самого верха. Имеющему настоящий вес.
Я вскочил на ноги, получив при этом от каминной доски скользящий удар по макушке.
– Будьте добры не дерзить мне, юная фрау!
Она помолчала, затем покаянно кивнула. Однако оборот, принятый нашей беседой, мне нисколько не нравился. И я сказал:
– А 2-е послание – то, что он тайком передал тебе в наездницкой школе?
– Оно содержало его ответ, разумеется. Полный отчет.
3 минуты спустя Ханна сказала:
– Я не стала тебе говорить. Понимаешь? Не стала. А теперь, если не возражаешь, я хочу выполнить обещание, которое дала дочерям.
И выплыла из комнаты… Нет. Наш недолгий разговор прошел совсем не так, как было задумано. Некоторое время я смотрел на решетку камина – на тщедушно ударявшие в нее язычки пламени. Затем взял бутылку того или этого и направился в мое «логово», дабы предаться там поверочным размышлениям.
В ту ночь я проснулся и обнаружил, что мое лицо онемело – полностью: подбородок, губы, щеки. Как будто его пропитали новокаином. Я скатился с дивана и 1½ часа просидел, опустив голову ниже колен. Не помогло. И я подумал: если какая-то девушка или женщина поцелует мои резиновые щеки или резиновые губы, я ничего не почувствую, совсем ничего.
Как омертвелая нога или рука. Омертвелое лицо.
3. Шмуль: Дыши глубже
Вдобавок ко всему нас осмеивают, что не очень, если можно так выразиться, приятно. Осмеивают и профанируют. Потолок герметичной камеры украшен Звездой Давида. Коврики для ног, которыми нас снабдили, – это обрывки талесов. Щебнем, использованным при строительстве рабами Транзитного маршрута IV – шоссе, ведущего от Пшемысля[48] в Тернополь, были дробленые остатки взорванных синагог и еврейских надгробий. А кроме того, существует «календарь Геббельса»: ни один наш праздник не обходится без Акции. И самые крутые «меры» приберегаются для Йом-Киппура и Рош ха-Шана – наших Дней трепета.
