Андрей Татарский
Дневник из сейфа
В сумерках
Еще и сейчас на Новодевичьем кладбище Москвы, в одном из тихих его уголков, где хоронили преимущественно в тридцатые годы, можно найти нарядный по тем временам обелиск. Проросла травой и мохом тяжелая гранитная плита, потемнели от времени звездочка и позолота букв… «Обыкновенная заброшенная могила», — думают люди. Откуда им знать, что в ней никто не был погребен…
Когда он вышел из редакции, город уже окутали сумерки. Близился комендантский час. От фабричных ворот торопливо шагали изможденные женщины и подростки — спешили домой. В кинотеатр, гремящий маршами «Ди дойче вохеншау» [1], лениво, вразвалочку входили черные и серо-зеленые мундиры. Какой-то младший чин тащил за собою толстоногую девицу в цветастом сарафане, она жеманно отбивалась, показывая на фронтон, где жирной масляной краской было выведено: «Только для немцев!».
Теплый летний вечер был наполнен скрежетом гусениц и гортанными выкриками регулировщиков. По Красному проспекту, переименованному в «Коричневый», конвейерной лентой тянулись «тигры» и «фердинанды».
Ленц уже знал: прибыл танковый корпус «Аттила» и, судя по свежему, необтрепанному виду, — с берегов Нормандии, где так и не состоялось обещанное вторжение союзников. Еще один корпус, а на прошлой неделе — три полностью укомплектованных мотопехотных дивизии, переброшенных с Балкан. Немцы методично укрепляли оборонительный плацдарм.
Скользя взглядом по выплывающим навстречу бронированным махинам, Ленц раздумывал над тем, случайность ли, что главари рейха, имевшие обыкновение громогласно объявлять любой мало-мальски защищенный участок «неприступной крепостью», на сей раз почему-то хранили молчание. Не означает ли это, что в данном случае они действительно не опасаются наших наступательных действий, более того — хотят их?
Он выбил табачные крошки из трубки и, с отвращением вдохнув пропитанный гарью воздух, устало зашагал по тротуару, небрежно козыряя офицерам и мурлыча под нос что-то из Берлиоза.
Сегодня был на редкость пустой день. Трехчасовая болтовня на редакционном совещании («Новая гениальная речь фюрера обязывает нас, сотрудников образцовой фронтовой газеты «НАХ ОСТЕН», с еще большим воодушевлением…»). Договорился было о поездке к саперам на первую оборонительную полосу, но в комендатуре отказались подписать командировку, сославшись на распоряжение службы безопасности ограничить допуск в прифронтовые районы, и чертов редактор тут же усадил за передовицу («Доблестные солдаты великой Германии! Сейчас, когда после двухлетнего победоносного марша на Восток, приближается решающий этап нашей титанической борьбы с большевистско-азиатскими ордами, вы все, как один…»). Потом правка казенно-скучных корреспонденции с передовой, «боевых эпизодов», похожих один на другой, как горошины в стручке («И как только оптический прицел поймал обезьяний лоб Ивана, снайпер Гуго Крамер, который только и ждал этого момента, лежа, не шелохнувшись, несколько часов в своем аккуратно вырытом окопчике…»).
Он едва выбрался в середине дня, чтобы взять интервью у полковника Майнца, только что получившего генеральский чин вместе с переводом из гарнизонных частей на передовую Ленц не раз сиживал с ним за одним столиком в штабном ресторане «Шлиффенгоф» и возлагал немалые надежды на этот визит, на который, впрочем, не имел никаких официальных полномочий. Майнц был польщен, благодарил за поздравления, снисходительно вспоминал о пирушках в «Шлиффенгофе» и, само собой, о том, как они едва остались живы, когда месяц назад в зале ресторана взорвалась адская машина.
— Помните, зондерфюрер, как засыпало нас битым стеклом и штукатуркой? Вы так поносили подпольщиков, словно они обязаны были предупредить о своих кознях! — Майнц смеялся, шутил, хвастал подвигами, которых не совершал, и был в таком упоении от собственной персоны, что не заметил, как разговор мало-помалу соскользнул с перечисления его прошлых заслуг на обсуждение тех еще более крупных свершений, которые предстоят ему в ближайшие дни при отражении русского наступления. Майнц, безусловно, не пожалел бы красок, чтобы подробно охарактеризовать ту роль, которая отводится его соединению в оборонительной диспозиции командования. Но, к великому разочарованию Ленца, обнаружилось, что новоиспеченный генерал-от-инфантерии [2] имеет более чем смутное представление об этой диспозиции. Неприятно задетый удивлением журналиста, Майнц объяснил: секретности ее придают настолько большое значение, что фельдмаршалу позволено ознакомить с оборонительным планом пока всего несколько военачальников рангом не ниже корпусного командира.
— Идет большая игра, голубчик… — многозначительно поднес палец к губам Майнц.
Да, столь чрезвычайные меры секретности говорили об одном: гитлеровцы, несомненно, готовят какую-то ловушку.
Мимо промчался, обдав Ленца выхлопными газами, громоздкий «ханомаг» и, круто завернув, уткнулся желтыми, положенными лишь высокому начальству, огнями подфарников в подъезд командующего. Здесь стояло уже несколько генеральских машин: длинный приземистый «оппель-адмирал» Хеттля, новенький, сверкающий никелем американский «кадиллак» Фогта, спортивный, с откидным верхом «хорьх» Келлера, чей-то знакомый полубронированный «мерседес»…
— Документы!
— А?… Ах, документы? Прошу.
— «Петер Фридрих Ленц, военный журналист»… Почему разглядывали номера машин у дома фельдмаршала?
— Чтобы сообщить Москве, разумеется. А вот почему вы докладываете каждому встречному, что командующий живет в этом доме? Вы, патрульный офицер?!
— Прошу прощения, зондерфюрер, но я ведь только…
— Вы только забыли, что обстановка требует от каждого из нас бдительности, бдительности и еще раз бди…
— Зондерфюрер, при моих подчиненных… прошу вас…
— Ну, смотрите у меня!… Ладно. Продолжайте нести службу. Стоп! Ку-да? А документы кто за вас досмотрит? Вот та-ак… та-ак, со всей придирчивостью… Ну хорошо, хорошо, довольно. Вы свободны.
— Хайль Гитлер!
— Хайль, хайль!
…Ч-черт! Что за невнимательность! Уже и патруля за спиной не замечаешь… Ну вот, и сердце сразу… Как это резюмировали эскулапы после того приступа? — «Запущенная стенокардия, необходим полный душевный покой и хотя бы месячный постельный режим». Данке шён, почтенные фельдариты [3], люблю юмор.
Он положил под язык крупинку нитроглицерина и, пошатываясь, побрел дальше.
— Привет, старый пузан! — окликнул его кто-то и не без восхищения сообщил спутникам: — Первый пьянчуга в гарнизоне. Его всегда шатает.
…А Майнц не преувеличивал, — думал разведчик. — Фельдмаршал действительно совещается лишь с узким кругом приближенных. Кстати, чей там стоял «мерседес» со сдвоенными рунами [4] на капоте?… Хотя, какая разница. К таким чинам не подберешься. Да и времени уже нет: судя по тому, как торопит Центр, наступление должно начаться со дня на день. А что я успел?…
Ленц вдруг поймал себя на том, что автоматически подсчитывает количество проносящихся мимо грузовиков, в которых под брезентом угадывались контуры минометов.
…Условный рефлекс. Ни к чему. Ведь ты уже знаешь точную цифру стволов, выделенных для обороны плацдарма…
Что говорить, кое-что ему все-таки удалось сделать: и установить численность резервных войск, и раздобыть схемы минных полей в отдельных укрепрайонах. Похоже, он уже «держал за хвост» генеральную идею оборонительного плана, но она ускользала: то всплывала, то вновь тонула в потоке противоречивых предположений. Любые, даже самые правдоподобные догадки могли оказаться иллюзорными. Необходимо было получить документальное подтверждение. Во что бы то ни стало. Но как?…
Сумерки быстро сгущались, словно в огромный аквариум подливали фиолетовых чернил. Скорей бы уж добраться до постели, отдохнуть, собраться с мыслями.
Брызнуло светом из хлопающих дверей казино. Если и дальше плестись проспектом, то до дому дойдешь не скоро, а нитроглицерин — горючее неважнецкое…
Ленц свернул на Бундштрассе. Дальше переулками и проходными дворами можно выйти к парку, а там уже рядом. После шума центральных улиц здесь было пугающе пустынно. Только шарканье его подошв о булыжники да поскрипывание двери, повисшей на одной петле в подъезде обшарпанного здания. Как раз на отом месте вчера ночью проломили череп какому-то загулявшему унтеру. Хоть и развесило гестапо по всем заборам торжествующие реляции о «разгроме подпольно-чекистского центра», — темные, молчащие дома упорно продолжали неравную борьбу.
