Когда стемнело, они зажгли свечи.
Отражаясь в глазах и в стекле бокалов, колеблющееся желтое пламя рассеивало темноту и превращало ее в полумрак, в котором они были одни. Только он и она, никого больше. Растекшись по углам, тени лежали там. В гранатовом цвете вина мерцало желание.
Они допили одну бутылку и открыли вторую. Потом по программе у них были секс и чай. Именно в такой последовательности. Как в старые добрые времена. После секса торт был особенно вкусным, и она позволила себе съесть две порции.
Сегодня можно. Сегодня особенный день.
Они легли спать в двенадцать.
Он устроился на боку поудобней, только успел сказать «Спокойной ночи» и сразу выключился, а она не могла уснуть. Столько всего случилось сегодня, столько было эмоций с разными знаками, что сон не шел. Даже намека на него не было. Она лежала, смотрела в ночь и, прислушиваясь к ровному дыханию мужа, думала.
«Хорошо, что я не сказала ему о проверке. Зачем его тревожить, тем более в такой день? Все будет хорошо. Выживем. Скажу ему завтра. А послезавтра приедет Гена».
Глава 4
Он смотрел на братьев.
Они здоровые и злые.
Без разговоров бьют сразу по роже. Никого они не боятся, даже ментов, так как отстегивают им, чтобы не лезли. Братья каждый день приходят сюда за бабками, если только не пьяные в хлам. Сломать бы им шею, да только кто сможет? Все здесь дохлые, да и кому это надо? Если не будет их, то будут другие, кто хуже. Всегда кто-то есть, где бабки.
Они здесь пять лет. Или шесть. Они пришли, свернули Ашоту нос, и больше его тут не видели. Они стали главные. По одному не ходят, только по двое. Звери. Их не обманешь. Если один раз прокатит, то на второй раз точно завалят. Было уже такое в натуре. Вот и выкладываешь им бабки, если даже последние, когда плохой день. А что? Послать? Такие уже были, и где? Кто-то еще откажется? Главный тут тот, у кого сила, то есть Пашка и Костя. Руки у них как кувалды, и как навалят тебе – привет. А если погонят, то крышка. Просто так никуда не сунешься, все занято и не пускают.
Вот и они. Козлы однояйцевые.
– Тридцатник! – хрипло сказал Костя.
Хромой снял варежку и вынул из внутреннего кармана шубы две десятки и мелочь. Он заранее складывал их отдельно, чтобы сразу отдать и не показывать, сколько есть. Если увидят, то могут забрать все, такое уже было, правда с другими.
Костя сунул деньги в карман и осклабился:
– Пятерка тебе, считаешь правильно. В шараге учился?
Он гыгнул, а следом за ним осклабился брат:
– Бухгалтер!
Харкнув, они растерли плевки ободранными ботами, и пошли дальше, к Ваське.
Вот бы им сзади ломом с размаху. Чтоб насмерть, так как другого раза не будет. Если не ты, то тебя.
Это еще нормально здесь. Степка-афганец такое трындит про Питер! Там много чего с ним случилось, и он только про это несет, сначала его слушали, а потом всех достало. Одно и то же по кругу. Про то, как родственники пристроили его в дом инвалидов, продали его квартиру, и как приехали потом к нему двое в костюмах и с галстуками, мать их вежливые, и грузили его: поехали мол с нами, есть работа на заводе для инвалидов, дается общага и бабки. Если захочешь, вернешься. Что здесь-то делать? В общем, сманили они его и поехал как был, даже без паспорта. Поехали они на автобусе в Питер из того города, где он жил. Три часа ехали. Там были все инвалиды: безрукие-безногие, а один был слепой. Как приехали, так подумали, что их в общагу везут, к заводу, хотели жрать и спрашивали, а вместо этого их на какую-то хату выгрузили. Там у них забрали ксивы, у кого были, а одному дали по морде, так как уперся и стал пугать их ментовкой. Потом пришел толстый цыган, который был главный, и сказал, что они будут работать на улице. Он серьезный был, с цепями и кольцами, и тоже в костюме. Сказал, что будут смотрящие, и если кто-то захочет сбежать, то прибьют. Жрать будут давать на хате, утром и вечером, а что дали тебе на улице, то не твое. Из слепого сделали афганца: надели ему медали и форму и даже какую-то ксиву дали. Чтобы глаза не мозолить, их меняли местами, то есть сегодня здесь, а завтра в другом месте. Народу было много. И старые были, и не очень. Человек двадцать было, если не больше, и все жили в той хате. Кормили их мало – чтоб только не сдохли; спали на полу на матрацах, а если бежали, то ловили и били по печени. Один раз забили до смерти, а другого продули в карты. Сами тоже мерли, а на их место сажали новых. У цыган была крыша в ментовке. Они продавали дурь, и их не трогали, так как делились. Один раз кто-то пальнул в ихнего главного, но не кончили гада, а только ранили. В другой раз афганца туфтового вычислили. Били его трое. Выдернули все железки из формы. Смотрящий зассал, не вступился, а то бы и ему ввалили. Еще случай был, что старик признал своего кореша, который был ряженый под ветерана и денег ему был должен, стал ему морду бить – еле разняли.
Степка никем не прикидывался. Афганцем его тут уж прозвали, как бы для смеху. Он свалил-таки, старый хрен, от цыгана. Смотрящий заснул, а он по-быстрому сбег. Ехал на электричках к своему брату, но не нашел его и стал жить на улице.
Здесь ведь не Питер. Здесь лучше.
Глава 5
В конце сентября он решил показать свой неоконченный труд своему первому читателю.
Лене Стрельцовой.
Надо сказать, у него были сложные отношения со своим творчеством.
С одной стороны, ему нравилось быть писателем. Порой он не мог остановиться до глубокой ночи, корпел, правил, и за последние месяцы его книга существенно продвинулась вперед. Стихи были детской забавой, к ним он никогда не относился серьезно (во всяком случае, так ему нынче казалось), а роман – это по-взрослому. Он Создатель. Он Бог. Конечно, трудно быть Богом, но и приятно. Чувствуя ответственность за созданный мир, ты не хочешь его гибели. Стоит схалтурить, расслабиться, и получается не реальность, а ее искусственное подобие. Понравилось бы тебе говорить на языке примитивного чтива или делать что-то надуманное и неестественное?
С другой стороны, он не был уверен в качестве результата и, признаться честно, стеснялся своего хобби. Он никому не рассказывал о нем, словно это было нечто постыдное, и долго раздумывал, стоит ли показывать кому-то рукопись, тем более не оконченную. Иной раз он был почти готов сделать последний шаг, но что-то его останавливало.
Наконец он решился.
Это будет сегодня. Сегодня он покажет рукопись Лене.
Почему ей? Потому что он пока не готов поделиться с Олей этим секретом. Возможно, она не поймет его и посчитает его занятие чудачеством и графоманией. Конечно, она не скажет это вслух, чтобы его не обидеть, но подумает. А Лена поймет, Лена другая. Она с интересом прочтет и поделится с ним своим мнением, которому он доверяет. Он готов к критике. Если что-то не так, она что-нибудь посоветует.
Сегодня он сделает шаг в бездну, чтобы сразиться там с одним из своих многочисленных демонов.
Первую попытку он сделал на перемене между вторым и третьим уроком.
Сминая влажными пальцами потрепанную темно-синюю тетрадь, он разговаривал с Леной, все собирался с духом, но – не собрался. Прозвенел звонок на урок.
Вторую попытку он сделал после уроков, когда они шли по скверу.
Он открыл портфель на ходу и вынул тетрадь.
Усилием воли отрезав себе путь к отступлению, он протянул ее Лене:
– Посмотри, пожалуйста, на досуге. Мне было бы интересно услышать твое мнение.
Несколько дней назад они перешли на ты. Это было событие, которого они оба так долго ждали.
После секундной заминки взяв тетрадь, она открыла ее и пробежалась взглядом по первой странице:
– Что это?
– Проба пера.
Его уши пылали огнем.
– Классно! «Бремя гения». О чем это?
– О многом. – От волнения он говорил с хрипотцой.
– Я вся в предвкушении. Не представляешь! – Она обрадовалась как-то по-детски искренне и смотрела на него с восхищением. – Я не буду тебя допрашивать, давай прочитаю, осмыслю и поделюсь впечатлениями. Ладно?
– Да.
Она положила тетрадь в сумку.
– Смотрела вчера «Человек дождя»?
Анализируя свое теперешнее состояние, он чувствовал, что ему стало легче. Словно гора с плеч.
– Вчера нет. А так конечно. Много раз.
– Классный фильм.
– Да.
– Я когда смотрел, подумал о том, что, может быть, такие люди счастливее нас. Они живут в своей реальности и не видят того безобразия, что творится вокруг.
– У них свои страхи. Я бы им не завидовала.
– Разум – это в каком-то смысле зло, не находишь?
– Думаешь, быть растением или животным лучше, чем человеком?
– Иногда мне так кажется. Но я знаю, что такие понятия, как «хуже» или «лучше» – это продукт нашего разума. Важен только закон выживания. Только он один определяет, что хорошо, а что плохо. Хорошо все то, что решила природа. Если бы я не родился, я бы не знал, что я могу быть, а если родился, то я не могу быть чем-то или кем-то другим. Так что нет ни малейшего смысла тратить время на оплакивание своей доли.
