Бывало, в поздние досуги
Сюда ходили две подруги.
— Все, что мне нужно, это заправский оператор, — сказал Лютас, провожая меня до дверей в первый съемочный день, который оказался последним. — И еще старый дом с правильной Atmosphere. Все остальное у меня в голове. Актеры вообще не имеют значения.
— Зачем тебе оператор? Я думал, съемка будет скрытая, вроде как у Майкла Бонайфера.
— Не знаю такого, — Лютас пожал плечами. — Я буду снимать скрытой камерой, открытой камерой, да хоть мобильным телефоном. Я буду снимать, как они выносят мусор, трахаются, ссорятся и вычесывают друг другу блох. Не слишком свежая идея, но забавно и немцам нравится.
— Ты работаешь на немецкую студию?
— Я работаю на дядю. Все, Костас, вечером поговорим. Телефон я отключу.
— Мой домашний номер все равно никто не знает, — сказал я.
Лютас снисходительно улыбнулся и вышел, прихватив по дороге яблоко со стола. Он всегда любил яблоки, в школьной столовой я отдавал ему свои. Еще он любил звонить на перемену — электрического звонка в школе не было, и каждый день завуч вызывал кого-нибудь из младших классов и вручал ему колокольчик с деревянной ручкой. Нужно было весь день смотреть на часы и за минуту до перемены выходить в коридор, чтобы с пронзительным звоном промчаться по обоим этажам. За это Лютас отдал бы все, что угодно, и я все ждал, что мне выпадет день с колокольчиком, чтобы уступить ему свое право, просто так.
В седьмом классе мы ездили на Куршскую косу, и друг учил меня коптить угрей — топить нужно было черной ольхой и березой, это я до сих пор помню. Потом мы ездили в Друскеники, где я учил его грести, мы перевернули соседскую лодку и оставили ее на середине озера, старый Визгирда надел садовую перчатку и бегал за нами с пучком крапивы, но не поймал.
Прошло еще три года, я уехал в Тарту, а мой друг остался в отцовской мастерской, где он сидел за высокой стойкой и грыз яблоки в ожидании какой-нибудь старушки, у которой сломался ключ в замке. Однажды он навестил меня в Эстонии, мы крепко напились, позвали в гости влюбленного доцента, и ты знаешь, чем это закончилось.
Где бы я был теперь, если бы остался в университете? Стоял бы у доски в какой-нибудь утенской или паневежской школе и рассказывал про вещие сны литовских князей. Или писал бы календарь событий для захудалого сайта, или просто пил бы с доктором на заднем дворе. Впрочем, у меня и двора-то нет, мать продала его вместе с ольхой, кустом шиповника и чугунной скамейкой, о спинку которой мы открыли столько бутылок.
Может быть, лучшее место для меня — здесь, в арестном доме, где я занялся, наконец, делом?
Нет, вру. Лучшее место для меня — это старая посудина «Серендипити», где мне позволят, вероятно, поработать за проезд (работатзажрат, как говорил Душан, разбирая счета в конторе). Знаешь, кому я всегда завидовал, проходя мимо моста Каарсилд по дороге на твою тогдашнюю квартиру? Тому старику, что жил на своей лодке, на списанном катере, чуть ли не с войны стоявшем на стапелях, у самой воды — помнишь его? Катер был когда-то белым, но покрылся таким слоем ржавчины и грязи, что, казалось, прирос к стапелям, но старику все было нипочем, он заваривал кофе на примусе, ловил рыбу, сидя на носу, и жмурился при этом, будто его обдувало речным ветерком. Ты говорила мне, что это местный сумасшедший Пунта, его, мол, все знают и на зиму забирают в больницу, чтобы не замерз в своей жестянке, а я думаю, что это был бог из машины. Мой собственный.
Однажды поздней осенью я долго смотрел на него, стоя на мосту, представляя такую же лодку на пустынном берегу Исабели и катая в пальцах крепкие, топорщащиеся слова: перебрать дизель, отрегулировать гребные винты, законопатить щели, отшлифовать пол, покрасить камбуз. Ничего из перечисленного я бы сделать не сумел, ну разве что — с полом повозиться, но ведь и Пунта этого не делал, а как ему было хорошо.
Это было незадолго до начала зимней сессии, и я уже знал, что второго семестра мне не видать, как примерзшему к сваям катеру не видать вилохвостых рыбок в заливе Петра Великого. В тот день я понял, что не хочу быть историком. Вообще не хочу учиться, ни одного дня. И — хоп! — не прошло и двух месяцев, как мои боги меня услышали.
В тот день, когда тракайский купец явился за ключом от нашего дома, мать приехала из Друскеников за деньгами — нарумяненная и настороженная. Квартира была продана, мебель вывезена, оставалось только снять в столовой гардины, обещанные соседке снизу, и раздать книги, за которыми пришли из магазина с улицы Руднинку. Я сидел на подоконнике и смотрел, как люди приходят и уходят, дверь хлопала гулко, будто в школьном актовом зале, грубый зимний свет тоже был непривычным, я даже не знал, что в этой квартире может быть столько света. Мать в молчании слонялась по комнатам, поглядывая на меня исподлобья — наверное, ждала, что я попрошу свою долю из тех денег, что ей заплатили утром в агентстве.
В одной старой книжке о жизни Петрарки мне попалось описание его экономки: опаленное жаром обличье, женщина из камня, которая спит на вязанке хвороста и пьет кислое, как уксус, вино. Стоит ли говорить, о ком я подумал, когда прочел об этой почтенной сеньоре.
Получая новый паспорт в девяносто четвертом, я заполнял анкету в отделении милиции и благодарил бога за то, что Литва получила независимость и мне больше не надо медитировать над графой «отчество». Фран-ти-ше-ко-вич звучало длинно и безжизненно, к тому же я никакой не Франтишекович, мой отец не явился к алтарю в условленный день. Говорят, он сбежал во время польских каникул — прямо из дешевой гостиницы в Закопане, вышел за сельтерской с сиропом и пропал. Единственный, кто видел его в лицо, был следователь Иван, мой приемный дед, у которого к тому времени появились первые признаки безумия: он ждал, что за ним придут, и подолгу сидел на полу у двери, прижимая к груди полотняный мешочек с сухарями. Полагаю, это показалось Франтишеку К. рискованным предприятием: жениться на падчерице русского майора, да еще и полоумного.
К тому времени матери было двадцать четыре года, по виленским понятиям — старая дева. Если уж говорить о женщине из камня, то могу добавить, что над ней поработали долотом и сверлом, придающими форму, но забыли про пемзу и кислоту, придающие блеск Я бы тоже от нее сбежал, и не сомневайся.
Вернувшись из Тарту, я несколько недель не смел признаться матери, что меня исключили. Кончилось тем, что мы снова поссорились и замолчали. Наши с ней разговоры быстро превращались в то, что музыканты называют obbligato, поэтому мы и раньше молчали целыми неделями, а к тому времени, как я стал собираться в университет, молчание между нами воздвиглось, как крепость. Отец был единственным, с кем она смеялась, будто горничная, говорила мне Йоле, пытаясь описать недолгую помолвку матери, еще она говорила, что мой отец был lošejas, игрок и матери здорово повезло, что он нашел себе невесту побогаче.
После ссоры я собрал вещи, позвонил из автомата приятелю, давно предлагавшему мне ключи, и в тот же день поселился в комнате на Руднинку, где в каминной трубе жил зимний гудящий ветер, и спасения от него не было, даже если задвинуть вьюшку и плотно закрыть чугунные дверцы. Ветер будил меня под утро, в самое мрачное время, часа в четыре, и больше уже не давал уснуть — так я начал дописывать то, что начал в Тарту, надо же было что-то делать. В начале весны ветер утих, но привычка просыпаться рано утром осталась, сначала я писал ручкой, собиравшей на перо всякую пыль и дрянь, потом сходил домой, дождавшись, когда мать уйдет на дежурство, и забрал свою машинку с русской клавиатурой.
Помню, как я девятиклассником покупал эту машинку по объявлению у смурного парня на Калварийской и вез домой под февральским дождем, пряча ее за пазухой, будто щенка. Когда я вошел, мать взяла махровое полотенце и вытерла мне голову прямо в коридоре, а потом поставила машинку на стол и ее тоже вытерла, насухо, клавиши покорно щелкали под ее крепкой рукой, каретка повизгивала и ездила во все стороны. Но ни машинка, ни компьютер не придали мне храбрости. Я написал всего одну главу за пятнадцать лет! Теперь мне тридцать четыре, и я стою за стеклянной стеной, точь-в-точь, как герой пьесы «Дженни Вильерс», оказавшийся в зеленой комнате, где громко беседуют призраки, а голоса живущих еле слышны.
Ты спросишь, почему я начал писать роман по-русски? Да нет никакой особой причины. Литовский — это моя кровь, а русский — лимфа, он выводит из меня желчь и отравленное напряжение. Для этого человеку и нужна литература, не верь тому, кто говорит, что ему она нужна для чего-то другого.
Дорого бы я дал, чтобы узнать, читала ли Зоя мой brudnopis, черновик, подаренный ей на Тартуском автобусном вокзале. За эти два года я получил от нее несколько писем, где говорилось о докторах и приступах боли, я отвечал нехотя и ловил себя на том, что письма напоминают мне телеграмму, которую в одном старом романе герой получает от своего друга. Умираю, пишет друг, искалечен, приезжай немедленно. Когда встревоженный персонаж бросает все дела и прибывает в Брайдсхед первым же поездом, выясняется, что друг сломал косточку в лодыжке — такую крошечную, что у нее даже латинского названия нету.
