В день своего шестнадцатилетия Влас сбежал в райцентр. Райцентр — шестьдесят километров по железной дороге, если считать от той, разбомбленной, станции, — был для нас чем-то не более близким, чем соседняя планета Марс. Больше Власа в селе не видели; его мать, тихая, рано усохшая старушка, беззвучно, словно поросшая мхом скала, отражала все расспросы. Подробности я узнал гораздо позже, когда вплотную занялся своей нынешней работой.
В райцентре, глухом городишке, где среди грунтовых улиц была одна маленькая мощеная площадь с подвальным баром, магазином и милицейским участком, Влас звонко отметил свой «взрослый» день рождения. В одиночку вылакал в баре бутылку дешевой водки, разнес витрину в магазине и жестоко избил двух милиционеров, лениво выползших на задержание. Полгода в колонии для несовершеннолетних: это был его первый срок.
Влас и сейчас на зоне; если хотите, могу поднять копию его дела и уточнить, за что. Впрочем, он провел за решет — кой три четверти своей жизни. Оставшуюся четверть, короткими урывками разбросанную между сроками, он употребил на месть. Месть всему миру, где не было места «ублюдку нечистого», страшному «бешеному дьяволу».
* * *
Федор родился недоношенным; все удивлялись, как матери с Лушкой удалось выходить этого ребенка, размером со слепого щенка. Его родители поженились в последнюю предвоенную осень, и в первый год супружества у них не было детей. Мать Федора с отчаянной твердостью слишком тонкой опоры, вибрирующей под тяжестью, клялась, что забеременела до… раньше… Что ее сын — не такой. Не из тех… Она окружила его толстой, мягкой периной заботы, странной для наших мест, где даже самые любимые дети растут на свободе, как трава у реки.
Его все равно травили, подстерегали и гнали по селу. Тихого, безответного, его обижали и мучили старшие девчонки; пацанам было неинтересно, но и они снисходили иногда, от скуки. Впрочем, за издевательства над Федором сельским детям попадало дома — многие женщины верили версии его матери. Или делали вид, что верят… Думаю, им просто нравилось все-таки находить в себе кусочек милосердия.
А Федор рос, изредка выходя из дому, прижимаясь к плетням и вечерней тенью проскальзывая к речке. Изо всех своих слабых сил он старался быть незаметным. Единственным человеком, с которым он общался, была его мать; после ее смерти никто, кажется, вообще не слышал его голоса. Федору было двадцать шесть, когда она умерла. Он остался жить в родительском доме, так скромно, как только был способен. Разумеется, ни о какой женитьбе не могло быть и речи, — хотя кое-кто из баб и присматривался к добротной избе, куску неплохой земли и страшному дефициту для нашего села — человеку в штанах…
Он умер двенадцать лет назад. Летом в тайге Федора укусила змея; он сумел дотащиться до дома и даже прикрыть на щеколду дверь. Прошло несколько дней, прежде чем соседи заподозрили неладное, и еще несколько, пока решились взломать дверь и войти…
Федор остался верен себе до конца. Он умер так незаметно, как только мог.
* * *
Арина. Да, я был в нее влюблен. Подростковая влюбленность — когда ни полслова, только урывками взгляд из-за кустов. Я даже ни разу не подрался из-за нее.
Вообще-то она была моей двоюродной сестрой, дочерью вдовы маминого старшего брата. До сих пор не понимаю, почему мама и тетка так и не начали общаться между собой. Повздорили они давно, еще до женитьбы дяди, который пошел наперекор мнению семьи; но ведь потом было общее горе, и общее чудо-проклятие, и ведь они обе, одни из немногих в селе, решились сохранить своих детей… Не знаю, как все это не сблизило их. Мама не хотела говорить, а значит, я не смел расспрашивать.
Арина была очень похожа на отца. А еще больше — на мою мать, юную красавицу из того последнего лета… какой я совсем ее не помнил.
Настороженность затравленного зверька сочеталась в ней с безотчетным осознанием величия своей нетронутой красоты. Странно, но с того момента, как она расцвела, из девочки превратилась, минуя стадию угловатого подростка, в маленькую прекрасную женщину, между ней и нашими вечными преследователями словно выросла прозрачная стена. Да, ей улюлюкали и кричали гадости вслед. Подстраивали мелкие пакости-ловушки на ее пути. Но никто — никто! — не смел тронуть ее и пальцем. Она шла по селу, напряженная, как натянутая струна, с головой, запрокинутой под тяжестью косы до колен. И они ничего не могли ей сделать. Ни-че-го!
И я — тоже ничего не мог, только украдкой смотрел из зарослей. Не знаю, может, меня останавливало и то, что наша дружба не имела бы шансов на одобрение мамы. Но главное — прозрачная стена, кольцом окружавшая Арину.
Гораздо позже я понял, каким звенящим, невыносимым было ее одиночество. Если бы у меня тогда хватило смелости на один-единственный шаг… Не может быть ни тени сомнения: она прилепилась бы ко мне накрепко на всю оставшуюся жизнь. Она прилепилась бы к любому, у кого нашлось бы для нее хоть чуть-чуть тепла.
Арина тоже уехала в райцентр, через два года после Власа. И тоже не вернулась. Доходили слухи, будто она устроилась там на работу, а потом ее мать уезжала на два дня на дочкину свадьбу. В нашем селе ни сама Арина, ни ее муж или дети так ни разу и не появились. И в конце концов про нее забыли, словно никогда и не было такой.
Когда я ее разыскал, ей было почти сорок, а сорок лет в наших краях — уже старость. Она так и жила в захолустном райцентре, на самой окраине, замужем за рабочим-железнодорожником, щуплым и сморщенным, как больная обезьяна. Конечно, он каждый вечер закладывал за воротник, конечно, он бил ее. У них было четверо детей, как две капли похожих на него.
Никто в этом городишке ничего не знал об истории появления Арины на свет. Не знали ни муж, ни дети. Когда я подошел к ней и поздоровался… Нет, невозможно описать тот дикий, звериный ужас в ее глазах. Арину била крупная дрожь, мне еле-еле удалось успокоить ее, убедив, что не собираюсь никому ни о чем рассказывать.
Она боялась, что я разрушу ее счастье.
* * *
А с Савой мы дружили.
Сава… Трудно описать в двух словах, каким он был, — но я попробую.
До сих пор не могу постичь, как его матери удалось воспитать его таким. Сава жил так, словно у него никогда и не было бубнового туза на спине. Словно никто не дразнил его «ублюдком нечистого», не травил, не сживал со свету. В нем не было той отчужденности, того противопоставления себя всему миру, которые вылилась в агрессию Власа, незаметность Федора и гордую самоизоляцию Арины. Сава был — открытый. Готовый с улыбкой шагнуть навстречу кому угодно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
