136. Только она, отведав немножечко мяса вилкой, положила обратно в свой запас свиную голову, свою современницу, как гнилая скамейка, добавлявшая ей роста, треснула, а старуха всем телом рухнула в очаг. Котелок наверху раскололся, и угас крепнувший было огонь. Сама она повредила локоть горячей головешкой, а лицо измазала сплошь в разлетевшемся пепле. Смутившись, я таки поднял старуху, хотя было смешно, а она тот же час побежала к соседям за новым огнем, чтобы с жертвоприношением не было заминки.
Уже я вышел за порог хибарки, а тут трое священных гусей, привыкшие, надо полагать, требовать от старухи свой паек, нападают на меня, окружая оробелого отвратительным и словно ошалелым шипением. Один рвет на мне тунику, другой развязывает и к себе тащит завязки с обуви; а третий, предводитель и наставник этого зверства, долго не думая, схватил меня за голень мертвой хваткой. Тогда я чушь всякую перезабыл, как рванул ножку от столика и давай вооруженной рукой сокрушать воинственное животное. Не удовольствовался я пустячным ударом — смертию гуся себя отмстил.
Так же, я думаю, встарь, испугавшись трещоток Геракла,В небо взвились Стимфалиды, и так же текущие гноемГарпии, после того как обмазали ядом ФинеюЯства обманные. Тут, устрашенный, эфир содрогнулсяОт небывалого крика. Небесный чертог потрясенный…
Уже обе другие подобрали бобы, рассыпавшиеся и по всему полу разлетевшиеся, и, лишившись своего, надо полагать, предводителя, возвратились в храм, когда я, радуясь и добыче своей, и мщению, запускаю убитого гуся за кровать и окропляю уксусом свою рану, не так и глубокую. Затем, опасаясь обличения, я принимаю решение уйти, собираю свои пожитки и направляюсь к выходу. Я еще не переступил порога каморки, гляжу, возвращается Инофея с горящей растопкой в черепке. Тогда останавливаю шаг и, скинув одежду, становлюсь у входа, словно поджидал в нетерпении. Поместив огонь, от которого занялись наломанные тростинки, и навалив наверх порядочно поленьев, она извинилась за промедление, потому как не отпускала ее товарка, пока не осушат положенных трех раз. «Ну а ты, — говорит, — тут что без меня делал? да где, ты скажи, бобы?» Я, мнивший, что свершил дело, достойное похвал, описываю ей по порядку все побоище, а чтобы она не грустила, подношу ей гуся в виде награды за ущерб. Увидала его старуха и такой подняла пронзительный крик, что думалось, не гуси ли вернулись на порог. Я смутился и, потрясенный неслыханностью проступка, справляюсь, отчего она так горячится и зачем гусака жалеет более, нежели меня.
137. А она руками всплеснет да и «преступник, — говорит, — ты разговаривать? Не знаешь, какое святотатство сотворил: умертвил ты Приапова любимчика — гуся, всем женам наилюбезнейшего. Так вот, чтоб не считал ты, будто ничего не содеял, — прознали б про то власти, на крест бы тебя. И кровью осквернил ты мое жилище, бывшее до сих пор чистым, и произвел то, что недруги мои, стоит им захотеть, отлучат меня от жречества». — «Пожалуйста, — сказал я, — не шуми: я тебе вместо гуся страуса дам». Покуда та, к моему изумлению, сидит на кровати и оплакивает гусячий жребий, входит Проселена с жертвенным приношением, а увидев убиенного гуся и узнав причину горя, принимается и сама плакать, а меня жалеть, словно я отца родного убил, а не казенного гуся. До того мне это прискучило, что «знаете, — говорю, — дозволительно мне очистить руки платежом, раз я вас под удар поставил. Да хотя б я человека убил, — вот выкладываю два золотых, на которые можно и гусаков купить, и богов». Чуть завидела Инофея деньги, «прости, — говорит, — молодой человек, о тебе же волнуюсь. Это все от ласки, не со зла. Уж мы постараемся, чтобы никто об этом не сведал. Моли только богов, чтобы тебе простили содеянное».
Тот, кто деньгами богат, тому безошибочно дуетВетер попутный, и он правит, как хочет, судьбой.Стоит ему захотеть, и в супруги возьмет он Данаю,Даже Акрисий-отец дочку доверит ему.Пусть он слагает стихи иль себя сопричислит витиям,Пусть защищает дела — будет Катона славней.Пусть и в юристы затем хорош не хорош, а пролезет,Будет он выше, чем встарь Сервий иль сам Лабеон.Что толковать? Желай чего хочешь: с деньгой да со взяткойВсе ты получишь. В мошне полной Юпитер сидит.
(Ободренная жрица принимается за дело.)
Под руки мне поставила миску с вином и, очистив луком и сельдереем растопыренные пальцы, с молитвой набросала в вино лесных орешков. По тому, как они подымались вверх или же оставались внизу, строила она свои предположения. Я успел заметить, однако, что полые орешки, без нутра, остаются поверх жидкости, а тяжелые, несущие цельный плод, опускаются вниз… Вскрыв грудь гусака, она извлекла могутную печень и по ней возвестила мою будущность. И только потом, чтобы не оставалось и следа преступления, разрезает она целого гуся, насаживает на вертел и готовит еще недавно, как сама говорила, обреченному отнюдь не дурное угощение. А чистенькое, между тем, так и пролетало.
138. Выносит Инофея кожаный фалл и, намазав его маслом, с мелким перцем и протертым крапивным семенем, потихоньку вводит его мне сзади… Этою жидкостью жесточайшая из старух вспрыскивала исподволь мои чресла…
Сок кресса перемешивает она с полынью и, опрыскав мое лоно, берет пук свежей крапивы и неспешной рукою принимается стегать меня всего ниже пупка.
(Энколпий пускается в бегство.)
Старухи, хоть и были размягчены от вина и вожделения, устремляются тем же путем и несколько кварталов преследуют убегающего с воплем «держи вора!». Окровавив себе пальцы в отчаянном бегстве, я таки ускользнул.
(Энколпий находит у себя послание Хрисиды.)
«Хрисида, что отвергала тебя в прежнем твоем звании, положила себе нынче за тобою гнаться, будь то с опасностью для жизни».
(Мысли героя заняты Киркой.)
«Да что у Ариадны, что у Леды было этой красе подобно? Что против нее Елена, Венера что? Сам Парис, судивший распаленных богинь, увидев эти полные отвагой взоры, для нее пожертвовал бы Еленой с богинями. Хотя бы единый только был мне позволен поцелуй, обнять бы только небесную эту и божественную грудь, и вернулись бы, верно, силы моему телу, и образумились бы члены, не иначе как колдовством усыпленные. Унижения и те не досаждают мне: побивали меня — ведать не ведаю, вышвыривали вон — пустое. Одного алкаю — примирения!»
139. Я терзал ложе, судорожно его сжимая, словно то было некое подобие моей любви.
Рок беспощадный и боги не мне одному лишь враждебны.Древле Тиринфский герой, гонимый Инахией гневной,Должен был груз небосвода поднять, и кончиной своеюЛаомедонт утолил двух богов вредоносную ярость;Пелий подвергся Юнонину гневу, в неведенье поднялМеч свой Телеф, а Улисс настрадался в Нептуновом царстве.Ну, а меня по земле и по глади седого НереяВсюду преследует гнев геллеспонтского бога Приапа.
(После тягостной ночи Энколпий узнает домашние новости.)
Справляюсь у моего Гитона, не спрашивал ли меня кто. «Сегодня, — говорит, — никто. А вчера женщина какая-то, выглядит недурно, зашла и долго-долго со мною беседовала, прямо наскучила бесцельным разговором, а под конец начала говорить, что ты-де заслужил наказание и примешь-де рабскую казнь, если пострадавший будет настаивать на своей жалобе».
(Является Хрисида, которая, по всей видимости, окончательно убедилась в том, что Полиэн-Энколпий отнюдь не низкого звания.)
Еще я не кончил своей жалобы, как явилась Хрисида и бросилась на меня с жаркими объятиями. «Обнимаю, — говорит, — тебя, в какого верила: желаньице ты мое, радость моя. Не потушить тебе огня этого, пока хоть кровинка в теле останется».
(Окончание рассказа об отношениях Энколпия с Киркой и Хрисидой утрачено. Повествование возвращается к Евмолпу.)
Вдруг вбегает раб из новеньких и сообщает, что господин сильно на меня прогневан за пренебрежение должностью в течение двух суток. Так что я правильно поступлю, если приготовлю подходящее какое-нибудь оправдание, потому как едва ли возможно, чтобы такой бешеный гнев утих без побоев.
(Энколпий убеждается в новом успехе Евмолпа.)
140. Матрона из благородных благородная, по имени Филомела, некогда — и не раз — исторгавшая податливой своей свежестью значительные наследства, а ныне поблекшая и увядшая, подсовывала бездетным старикам дочку свою и сына, поддерживая таким образом наследственное свое искусство. Является она к Евмолпу и усердно препоручает своих детей его умудренности, вводя в сокровищницу его доброты самое себя и свою святыню. Он один на целом земном круге, кто сумеет всякий день наставлять юные созданья в здравых правилах. Словом, она для того оставляет подростков в Евмолповом доме, чтобы те внимали его речам — лучшему наследству, какое может достаться юности.
