Где же вы, друзья? Думая о произошедшем на Бородинском поле, нельзя не задаться вопросом: а что же Тормасов и Чичагов со своими армиями? Почему повисло в воздухе совершенно логичное и своевременное суждение Багратиона, высказанное им в письме Аракчееву еще 26 июля: «Советую вам, чтобы Молдавская армия спешила идти к нам ради самого Бога. Тормасова подвигать ближе, а ту армию там иметь на место Тормасова, а особливо нужна кавалерия» Мысль Багратиона проста: освободившаяся после ратификации мира с турками Дунайская (Молдавская) армия (57,5 тысячи человек) двигается на север, на место 3-й армии Тормасова (46 тысяч человек, 168 орудий), которая на Волыни связывала австрийский вспомогательный корпус К. Е. Шварценберга и 7-й корпус Великой армии (саксонцев) генерала Ш. Ренье. После этого армия Тормасова форсированным маршем (даже в обход театра военных действий — например, через Мозырь, Рогачев, Чириков, Мстиславль) движется к Смоленску на соединение с 1-й и 2-й армиями. В случае же ее опоздания она идет южнее занятого французами Смоленска и тракта Смоленск — Москва. Главная квартира и сам государь этого совета Багратиона не приняли и, кажется, даже не поняли. 1 июля (когда 1-я армия сидела в Дрисском лагере) Александр требовал от Тормасова: «Сделайте движение вперед и решительно действуйте во фланг и тыл неприятельских сил, устремленных против 2-й Западной армии»6". Эта директива была столь же неисполнима, как и требование к Багратиону действовать во фланг и тыл неприятельских сил, устремленных против 1-й армии. В августе неспешно происходила «утряска» операционного плана активных действий армий Тормасова, Чичагова и корпусов Витгенштейна и Штейнгеля, утверждение его императором, который послал этот план Кутузову только 31 августа69, уже после Бородинского сражения. В итоге время было упущено. Молдавская армия, оставив группировку для охраны границы, 19 июля двинулась на Волынь, только через месяц, 17августа, перешла Днестр и в сентябре слилась с 3-й армией, потом «прославившейся» под командованием адмирала Чичагова на Березине тем, что упустила Наполеона. В ее составе было 43,6 тысячи человек70. Но павшим на Бородинском поле эти марши Чичагова помочь уже не могли. Это нужно было делать гораздо раньше. Может быть, Тормасову следовало бросить фронт против австрийцев и саксонцев и начать отход в Россию — союзники Наполеона вряд ли двинулись бы следом, имея за спиной Молдавскую армию. В конце концов, речь шла о защите независимости страны, безопасности ее столиц, а не об охране границ империи. Технически это было возможно — прошел же Багратион в несравнимо более трудных условиях за 22 дня 800 верст. По крайней мере, обе южные армии должны были чем-то существенно помочь главным силам, изнемогающим под непрерывным натиском противника. Собственно, это выразил Кутузов, писавший 20 августа Тормасову и требовавший от него активизации действий 3-й армии: «В настоящие для России критические минуты, тогда как неприятель находится уже в сердце России, в предмет действий Ваших не может более входить защищение и сохранение наших польских провинций, но совокупные силы 3-й армии и Дунайской должны обратиться на отвлечение сил неприятельских, устремленных против 1-й и 2-й армий», а конкретно «действовать на правый фланг неприятеля». Кутузов высказал и мысль, посетившую также Багратиона, — о рокировке 3-й и Молдавской армий: «Засим господин адмирал Чичагов, перешедший уже со всею армиею… примет на себя все те обязанности, которые доселе в предмет ваших операций входили». В тот же день Кутузов послал Чичагову копию письма Тормасову с такой припиской: «Я полагаю армию вашу перешедшею уже Днестр, а потому все то, что занимало попечение генерала Тормасова, может войти в предмет ваш. Я, прибыв к армии, нашел неприятеля в сердце древней России, так сказать, над Москвою, и настоящий мой предмет есть спасение Москвы самой, а потому и не имею нужды изъяснять о том, что сохранение некоторых отдаленных польских провинций ни в какое сравнение с спасением древней столицы Москвы и самых внутренних губерний не входит»71. Но тогда, 20 августа (а послания Кутузова были, наверное, получены через четыре-пять дней), проявлять какую-либо активность было уже поздно. Думаю, что главная вина за это упущение полностью лежит на императоре Александре, который только один был вправе решать вопросы подобного масштаба. А он, уезжая из действующей армии, не только не передал Барклаю, как уже сказано выше, командование над 1-й и 2-й армиями, но и словом не обмолвился о судьбе южных армий. И только тогда, когда Кутузов был назначен главнокомандующим всеми русскими армиями, встал вопрос о координации их действий. Но поздно! А как 1-й и 2-й армиям, захлебывавшимся кровью на Бородинском поле, не хватало помощи 3-й армии, которая бы подошла к Бородину, подобно армии Блюхера, в решающий момент поспевшей на поле Ватерлоо, и бросила бы на колебавшиеся тогда весы свою гирю — свыше 40 тысяч солдат! Несомненно, тогда Наполеон был бы утром и днем 27 августа разгромлен, его старая гвардия погибла бы, Москва бы не сгорела и вообще история пошла бы по другому пути… Но что тут рассуждать! Точка бифуркации пройдена, прошлого не вернешь, хотя интересно было бы узнать, что на этот счет думали Тормасов, Чичагов и их боевые товарищи, лакомясь поспевшими к тому времени на Украине абрикосами и гарбузами.
Уйти из Москвы, чтобы вернуться
Отступление с Бородинского поля не казалось в армии концом сражения. Все были убеждены, что оно продолжится, если не на следующий день, то вскоре и на новой позиции, ближе к Москве. Но после непродолжительной остановки на Поклонной горе Кутузов приказал оставить Москву. Это произвело шок в войсках. Как вспоминал Маевский, «когда адъютант мой Линдель привез приказ о сдаче Москвы, все умы пришли в волнение: большая часть плакала, многие срывали с себя мундиры и не хотели служить после поносного отступления или лучше уступления Москвы. Мой генерал Бороздин решительно почел приказ сей изменническим и не трогался с места до тех пор, пока не приехал на смену ему генерал Дохтуров»72.
До сих пор причины решения Кутузова об оставлении Москвы вызывают споры в научной литературе. Всем очевидно явное противоречие между этим решением и прежними словами Кутузова, который клялся сединами, обещал лечь костьми, но защитить Москву. Об этом, как уже сказано, он писал и говорил Ростопчину, уезжая из Петербурга, это же (с упоминанием опять же пресловутых костей) обещал императору. Но по переписке Кутузова с тем же Ростопчиным видно, что он колебался. С одной стороны, он клялся всенепременно защитить древнюю столицу во что бы то ни стало, а с другой — то намеком, а то прямым текстом говорил ему о возможности роковой альтернативы: в послании от 17 августа (то есть в момент прибытия в армию!) он писал Ростопчину: «Не решен еще вопрос, что важнее — потерять ли армию или потерять Москву»". Ростопчин, как и многие другие, видел в письмах главнокомандующего лишь то, что он хотел видеть. А Кутузов оценивал все иначе, глубже и основательнее. Он видел уставшую, поредевшую армию, осознавал инерцию гигантской машины войны, которая, пыля и извергая огонь, неостановимо мчалась по Большой Московской дороге к древней русской столице. Изменить ее движение, остановить ее ход было не в его силах. В Ижорах, при выезде из Петербурга, Кутузов получил удручающую депешу: французам сдан Смоленск. Дело было почти проиграно, и якобы тогда Кутузов с горечью сказал: «Ключ от Москвы у него в руках». Это совпадает с тем, что он писал императору, — оставление Москвы «нераздельно связан(о) с потерею Смоленска»74. И так думали многие. Даже в бюллетенях Наполеона по поводу занятия Смоленска есть слова о том, что «Смоленск — ключ к Москве»; откопали даже русскую пословицу, которая в обратном переводе гласит: «Кто в Смоленске — тот в Москве»75. Прибыв в армию 18 августа, Кутузов убедился в сложности положения, возникшего еще до него. Он нашел армию в разброде и некомплекте. Конечно, он понимал, что нужно было давать битву, но нужно было думать и о том, что произойдет после сражения. Как реалист, полководец с колоссальным опытом, знавший силу Наполеона, Кутузов на победу и не рассчитывал. Именно поэтому он, приехав в армию, для себя решил однозначно: Москву оставлю! 19 августа он написал дочери Елизавете, жившей тогда в Тарусе, чтобы она с семьей немедленно уехала «подальше от театра войны», при этом просил сохранить это «в глубочайшей тайне»76, а через четыре дня, 22 августа, писал Ростопчину: «Ежели буду побежден, то пойду к Москве»77. Ростопчин думал, что это означает решимость Кутузова дать сражение у стен Москвы. С уверенностью в этом он и встретился с Кутузовым уже после Бородина, на Поклонной горе. Важно, что решение оставить столицу Кутузов принял единолично, взяв на себя всю тяжесть этого трагического решения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
