Под руку кто-то выводил Шеврикуку дверным проемом нижних палат во двор, на воздух. «Пэрст! Капсула! Это ты?» — смог пробормотать Шеврикука. «Все в порядке. Все будет в порядке», — услышал в ответ. Обернулся. Пэрста-Капсулы рядом не было. Люди, растерзанные не менее чем Шеврикука, ошалевшие, выбирались в свежесть московского утра.
Командир расчета минометчиков, уже бодрый, поинтересовался:
— Ну все, что ли?
И пошел производить — в честь окончания церемонии — орудийный салют.
20
В малахитовой вазе пенсионеров Уткиных Шеврикука проспал девятнадцать часов. Обычно для отдыха и здравия, если помните, ему хватало двух часов. Ну трех.
Видения явились Шеврикуке лишь на исходе восемнадцатого часа сна. Они были спокойные и малолюдные. И Шеврикука не нервничал, обозревая повседневную останкинскую действительность. Тогда ему показалась Всемирная Свеча. Ее не было, но вдруг она стала расти. Образовалась она посреди улицы Королева и была равно удалена от Останкинской башни и Космического монумента с мыслящим Циолковским в подножии. Люди, знакомые с географией Останкина, могут предположить, что Всемирная Свеча восстала из земли как раз напротив бывшего и достопамятного пивного автомата и что ее росту способствовали пивные дрожжи. Но нет, должен огорчить их. Свеча росла все же ближе к пруду и Башне, а пивные дрожжи, даже если учесть, что Свеча явно состояла не из стеарина или воска, вряд ли что-либо значили в ее судьбе. Впрочем, Свеча произрастала во сне Шеврикуки, и он был волен поставить ее хоть бы и у пивного автомата. Однако оказалось, что не волен. Всемирная Свеча была сама по себе, а Шеврикука мог лишь свидетельствовать ее существование.
За полчаса Всемирная Свеча стала куда толще и выше Башни (о Космическом монументе и говорить нечего), проткнула облака и устремилась в выси. Облака обтекали ее, лишь редкие задерживались и терлись о нее боками. Кстати, облаков было немного. Свеча стояла, росла, но не горела. Не светила и не обогревала. Видимо, в этом не возникало нужды.
Как полагал Шеврикука позже, во время наблюдения Всемирной Свечи он однажды во сне повернулся с боку на бок и, повернувшись, обнаружил над Останкином новый предмет. Предмет не предмет, а неизвестно что. Он то и дело менял формы, а возможно, и свойства. Для облегчения мыслей Шеврикука стал называть Это Неизвестно Что — Пузырем. Тут Шеврикукой были допущены неточности и упрощения. Отчего именно Пузырем? Отчего не Пупырем? Отчего не Каплей? Отчего не Надувным Матрацем? Отчего не Плотом для речного лежебоки? Да мало ли как можно было назвать предмет. Поначалу Шеврикука обеспокоился: не создает ли Это Неизвестно Что, посетившее Останкино, какие-либо неудобства Всемирной Свече? Нет, беспокойство его вышло лишним. Пузырь плавал и передвигался сам по себе, никому не навязывался, никого не обижал, ни на что не натыкался. При этом нельзя было определить, каких он размеров и где находится. С уверенностью можно было только утверждать, что размеров он, скорее всего, гигантских, а находится над Останкином. Границ он вроде бы не имел, а вроде бы имел и границы. Предмет показался Шеврикуке нежно-серым, но при изменении его внешности и объема в нем возникали и иные цвета: то перламутрово-палевый, то бледно-фиолетовый, то тихо-бурый. Иногда же в недрах Пузыря вспыхивали и переливались таинственные огни. И слышалось Шеврикуке, что в Пузыре нечто фыркало.
Ну и ладно. Пусть будет так. Всемирная Свеча и Всемирная Свеча. Пузырь и Пузырь. С тем Шеврикука и проснулся.
Долго приводил себя в порядок. Ему потребовалось много воды, снадобий и разнообразных гигиенических средств. Он стал совершенно чист, сух, хорошо пах, тогда и вышел на улицу.
В Останкине не возвышалась Всемирная Свеча, а в высях не плавал Пузырь.
«Что и отрадно», — отметил Шеврикука. Одна такая Всемирная Свеча сентября 1771 года Москве запомнилась надолго.
На оздоровительную прогулку в парк, выяснилось, Шеврикуке не хватило сил. Ноги никуда не желали вести. «Будто меня вчера били мешком с фасолью», — расстроился Шеврикука. Судил он обо всем вяло и бестолково. Сел на скамейку, подумал: «Что это за дурь наводили на меня на Покровке? Кто и зачем?» И задремал.
— Ба, милый вы мой, да вас, видно, разморило! — услышал Шеврикука. — Ну тогда сейчас же за мной! В порт приписки!
Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, тормошил его. В сумках Крейсера Грозного звякало и булькало.
— Сколько времени? — спросил Шеврикука.
— Восемнадцать ноль семь! — сказал Крейсер Грозный. — Все давно за столом. Пришлось ходить в автономное плавание. Груз взят. Следуйте за мной!
— Нет. Не могу, — пробормотал Шеврикука.
— И не упирайтесь! — захохотал Крейсер Грозный. — На базе ждут возвращения морских охотников.
Шеврикука встал и поплелся за Крейсером Грозным в свой же собственный подъезд. Зачем? Зачем поплелся-то? Но вот поплелся. Его шатало. Ему было все равно. Он отсутствовал на Земле. А где присутствовал? Похоже — нигде. Из него истекли желания, интересы и воля.
— Ну вот и мы! — объявил Крейсер Грозный, впуская Шеврикуку в квартиру и радуя тех, кто давно за столом, свежестью восприятия жизни. — Прибыли для дальнейшего прохождения службы. Это мой старый приятель Игорь Константинович. Тоже останкинский. А это мои боевые мужики!
И Крейсер Грозный опять захохотал.
Сил поклониться боевым мужикам у Шеврикуки не нашлось. Мужиками этими оказались японец, которого в доме на Покровке Крейсер Грозный просвещал древком Андреевского флага, бывший служитель бывшего Департамента Шмелей и соцсоревнователь Свержов и двое флотских друзей Крейсера Грозного, отстаивавших вчера (или позавчера?) право коммунальных жильцов на свое, потомственное привидение. Эти двое спали за столом, откинувшись на спинки стульев.
— Подъем! — заорал Крейсер Грозный.
Покровские флотские, не открывая глаз, лишь пошевелили пересохшими губами.
— Ну ладно, — сказал Крейсер Грозный. — Тебе, Константинович, сразу штрафной стакан для сугреву.
— Нет. Нет! Не могу! — взмолился Шеврикука. — Только чай!
— Хорошо, — согласился Крейсер Грозный. — Будет тебе чаепитие. Мы уважаем любое, пусть и противоположное мнение.
Остальным он плеснул в стаканы «Пшеничную». В последние недели в допущениях народа к питью случались просветы, и не один самогон являлся теперь на столы граждан.
— Константиныч, — сказал Крейсер Грозный, положив руку на плечо разомлевшего японца. — Вот ты не поверишь, а это мой лучший друг. Такеути. Да. Такеути Накаяма. Давай выпьем и поцелуемся, Такеути-сан!
— Пожалуйста! — обрадовался японец.
— Гнал бы ты подальше всех этих косопузых! — сердито сказал Свержов.
— Ты не прав, — возразил Крейсер Грозный. — Вот ты сидишь за столом, а Такеути-сан бегает и, между прочим, марафоны. Он — марафонец. Туда-сюда. Хочешь — по ровному месту. Хочешь — по холмам. Хочешь — на Фудзияму.
— Пожалуйста! — подтвердил японец.
— Ба! Свержов! — сообразил наконец Крейсер Грозный. — Ты опять повесил свой дурацкий плакат! Уже снимали! И теперь снимем!
На груди и на животе Свержова на проволочной дуге, обходившей шею, держался фанерный транспарант со словами: «Не вписался в исторический поворот». Совсем недавно бывший соцсоревнователь Свержов открывал торговлю египетскими бульонными кубиками вблизи Малого театра. А сегодня Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, увидел Свержова у Крестовского моста на тротуаре, с опрокинутой тюбетейкой для подаяний, пристыдил его, поднял с колен и чуть ли не силой привел к себе. Свержов сначала бранился, потом плакал и позволил снять фанеру. Теперь опять водрузил ее на себя.
— Я не ради возбуждения жалости, — стоял на своем Свержов. — А как документ предупреждения. Россия кровью набрякла!
И стукнул кулаком по столу.
— Но народ не унывает, — строго сказал ему Крейсер Грозный.
— О, Фудзияма! Е…на мама! — не открывая глаз, пропел один из покровских.
— Япона мама! Япона! — поморщившись, поправил вульгаризм приятеля Крейсер Грозный. — Вот япона. А вон там, далеко, — его мама. Эти японцы, — Крейсер Грозный обращался к Шеврикуке, — как дети малые. Как наши братья меньшие. Их обидеть ничего не стоит. Я позавчера его, Такеути, чуть не изувечил. Может, и было за что. Но все равно… Из-за чего, сан Такеути, я тебя бил?
— Привидение, — пробасил японец. — Александрин!
— Во! — загоготал Крейсер Грозный. — Мы позавчера ловили привидениев! Вон у них, у Петра и Дмитрия. На Покровке.
— Белое привидение. Нежный цветок. Александрин! — подтвердил Такеути-сан. И кивнул Шеврикуке: — Я и вас там видел, уважаемый Игорь Константинович.
— Я там… я нигде… — вяло покачал головой Шеврикука. — Я не был там… я позавчера… я был здесь…
