— Пожалуй, пожалуй. — Привязалось к Сталину это словечко. — Разница существенная… Подготовьте проект решения.
Прошло еще некоторое время, и засияли на гимнастерках ветеранов рядом с новыми традиционные награды нашего доблестного воинства. Бывало потом на фронте, и не раз бывало: в тяжкий момент боя, когда не оставалось в цепях решительных командиров, когда по призыву «Коммунисты, вперед!» уже некому было подняться, звучало, как прежде над полем брани: «Георгиевские кавалеры, вперед!» И вставали, и шли ветераны навстречу смерти, на штурм, на прорыв!
9
Хорошо встретили мы Новый год. Со всех точек зрения хорошо. Радовали успехи, не по воле богов сыпавшиеся из рога изобилия, а завоеванные, достигнутые нашими ратными трудами. Калугу мы взяли, Белев, Боровск. Генерал Белов кромсал немецкие тылы от Сухиничей до Мещовска. На юге черноморцы освободили Керчь и Феодосию, облегчив тем самым положение осажденного Севастополя. На севере открылось сквозное движение поездов на ветке Тихвин — Волхов. Если до декабря угнетали нас ежедневно сообщения горькие и печальные, то теперь вдохновляли радостные. Имелись все основания весело отметить праздник. Конечно, кто-то встречал его в промерзшем блиндаже, в стылой траншее или даже в сугробе перед атакой, может быть, истекая кровью, но моя совесть перед ними была чиста. Бывало, не в лучшем положении отмечал торжества и я. Тут уж без зависти и без злости: какой кон тебе на войне выпал сегодня, с таким и мирись. Мне в этот раз повезло, я встретил Новый год дома, по-семейному: с дочерью и нашей экономкой Анной Ивановной. Возле елочки, на которой горело несколько тоненьких свечек.
Беспокоило лишь одно: не преподнесут ли немецкие авиаторы нежелательный «подарок». В предыдущую ночь, на 31 декабря, большая группа вражеских самолетов пыталась прорваться к Москве, некоторые машины достигли столицы, сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы. Не разведка ли это перед массированным налетом? Немец, конечно, не тот, что летом, но все же. Для противовоздушной обороны тревожной была новогодняя ночь, однако, фашисты на массированную атаку не решились. Пытались пройти, прокрасться лишь отдельные самолеты, но до Москвы не допустили ни одного.
Впрочем, разговаривая с дочерью, я отвлекался от внешних обстоятельств, отдыхал от них, она посетовала, что очень редко видит меня, и сказала полушутливо, что начинает отвыкать, тем более, по ее словам, я сильно изменился за последнее время даже внешне, будто высох, реже улыбаюсь, шучу, глаза холоднее стали. Отдалился от нас и от тети Ани. Я, конечно, сослался на непомерную занятость, не оставляющую времени для себя, для семьи, для личных переживаний. Сказал, что Иосиф Виссарионович вообще с лета не видел Светлану, только по телефону разговаривал несколько раз.
— А насчет того, что отдалился, ты не права. В чем это выражается?
— Ну, в разном, — сдвинула дочь черные брови и продолжала не без лукавства. — Раньше ты, уезжая, наставления мне делал, целовал меня… И тетю Аню… В щеку, — пощадила она зардевшуюся нашу хозяюшку. — А теперь ни меня, ни ее. «До скорого свидания, мои дорогие!» И пошел.
— Повзрослела ты.
— И тетя Аня?
— Обе мы повзрослели, грустно пошутила Анна Ивановна. — Время меняет.
Правы они были, и та и другая, правы в том, что суть изменений — не только в ожесточившей войне, но еще и в том, что сдвинулась, изменилась взаимосвязь наших возрастных пластов, это резче высветилось именно теперь, когда мы стали реже видеться. Постепенность, каждодневность сглаживает перемены, а для нас теперь они проявлялись скачками, ступенями. И не столько, может быть, я изменился, сколько дорогие мои домочадцы, и поэтому воспринимали меня несколько иначе. Под другим углом зрения, что ли.
Ранее я уже писал о том, что первое время о моей дочери, оставшейся без мамы, едва появившись на свет, заботилась та простая, добрая и мудрая русская женщина, которая кормила и нянчила Светлану Сталину, Васю. Потом были и другие — на небольшой срок. Но вот когда моей дочке исполнилось три года, в нашем доме появилась Анна Ивановна. Мне порекомендовали ее как очень обязательного, образованного человека. Правда, замкнутого, труднораскрывающегося. Это была шатенка тридцати лет, среднего роста, полноватая, напоминавшая провинциальную купчиху, привыкшую чаевничать у самовара. Но глаза в преждевременной сети морщин выказывали и характер, и проницательность, и глубину переживаний. Она не любила, чтобы ей заглядывали в глаза, понимая, вероятно, что они разрушают простоватость ее образа. Первое время меня раздражала и настораживала эта двойственность, непонятность, не нравилась словно бы нарочитая медлительность движений, скупость в словах. Не спешит, а все успевает. Да и вообще, что это за купчиха, цитирующая вдруг по-французски высказывания Вольтера о воспитании, читающая Диккенса на английском, а Гете — по-немецки. И убаюкивающая ребенка деревенскими колыбельными песнями. Все это я узнавал, слышал случайно. При мне — сдержанность. Я бы отказался от услуг этой странной женщины, но очень скоро понял, что ей, как никому другому, можно доверить заботу о дочке, а это для меня было самое главное.
Раскрывалась наша няня-гувернантка, действительно, неохотно и постепенно. Отец — филолог, преподавал в провинциальном университете. Мать, не закончив полностью Бестужевских курсов, вела дом, воспитывала детей. Была ли Анна замужем? «Да, — ответила она, и помолчав, уточнила: — Была, но не долго…» Все близкие ее, включая и молодого мужа, горного инженера, умерли от тифа зимой 1920 года. Анна находилась в это время у сестры в другом городе, поэтому уцелела и даже не знала, в какой общей могиле зарыты ее родственники. Где и как скиталась она потом, зарабатывая на жизнь, вспоминать не любила. Имея за собой гимназию и хорошую домашнюю подготовку, преподавала в трудовой школе, была совслужащей, переводчиком в редакции, жила в семье крупного советского деятеля, помогая его жене воспитывать многочисленных отпрысков, пока не поняла, что это совсем не тот человек, за которого себя выдает, а просто приспособленец, беспринципный жулик, наживающий черные деньги на людских трудностях. Этакий капиталец для тех самых отпрысков, которым Анна прививала хорошие манеры, которых обучала правильному произношению по-французски и по-английски… Про это, кстати, при ее порядочности, Анна рассказала мне лишь много лет спустя.
Был в отношении наших один важнейший переломный момент. Свыклись, сжились мы втроем. Я уж, ей-богу, начал опасаться: Анна еще довольно молода, недурна, хозяйка замечательная, чистюля и аккуратистка — вдруг выйдет замуж, ославит нас?! Но испытание подступило с другой стороны. В тридцать пятом соду в приволжском городе заболела, слегла старшая сестра Анны, у которой она когда-то спаслась от тифа. Сестра одинокая, болезнь безнадежная. Уход требовался. Помучившись раздумьями, Анна уехала к ней. И будто сумерки сгустились в нашей квартире, на даче. Все было неуютно, пусто, уныло. Новая прислуга — не ко двору, дочь не могла ни к кому привыкнуть, плакала по ночам. Я извелся, беспокоясь о ней, особенно в командировках. И обида нарастала: вот привязала нас к себе Анна — и бросила. Ей-то что, шлет деловые рассудочные письма. Я даже не отвечал на них. Дочка писала. До того дня, когда пришло от Анны коротенькое письмо — вопль, крик души: она истерзались без дочки, она больше не может, пусть дочь едет к ней, здесь хороший деревянный дом, своя библиотека, большой сад, дочке будет хорошо, Анне тоже, а я смогу работать спокойно…
Я тогда сел в поезд и поехал к Анне сам. Чтобы забрать ее и ее сестру. Пусть ухаживает за сестрой у нас на даче. И всем будет хорошо. Но Анна не согласилась. Не хотела быть обузой. Да и сестра не выдержала бы переселения из родного гнезда в новую обстановку. Так и промучились мы вдали друг от друга целое лето и почти всю осень. Лишь похоронив сестру, Анна вернулась к нам…
Вскоре после этих испытаний я и Анна стали совсем близки. Но считали, что никто, в том числе и дочь, не догадываются об этом. Я был бы рад предложить Анне руку и сердце, она была бы хорошей женой и не мачехой, а матерью для моей дочери, но мистический страх, даже ужас сковывали меня при мысли об этом. Двум дорогим мне женщинам наша женитьба не дала счастья, хуже того: принесла смерть. Я ведь дал себе клятву не испытывать судьбу в третий раз. И теперь формально вроде бы и не испытывал ее, капризную. Кто такая Анна Ивановна? Экономка. Наши отношения? А кого это может интересовать? Мало ли что бывает между мужчиной и женщиной, живущими в одном доме. Нет-нет, черные силы, не подступайте, отриньте, у вас нет никаких прав!.. Наивно это? Пусть кажется наивным, но это была единственная возможность успокоить себя: я не рискую жизнью близкой мне женщины. Побывав в моей шкуре, не поддались бы и вы подобному суеверию?!
