и разговорные (
вонь, грязь, киснуть, да пыль, да комары), и книжные (
в присутствии луны, душевные способности). Во второй части стихотворения вместо этого начинают повторяться тавтологии:
звонко… звенит промерзлый дол, недвижим корабль в недвижной влаге. Тавтология может быть приметой как разговорного, так и поэтического стиля; здесь это, скорее всего, поэтический стиль, контрастирующий с начальным прозаическим. Точка переключения – в VI строфе:
Могильной пропасти она не слышит зева, зрительный образ
зев (вместо ожидаемого
зова) необычно совмещается со слуховым
слышит.
Итак, мы видим, что стиховые и стилистические приметы содействуют выделению основных тематических частей произведения: осень и я.
Теперь можно переходить к обзору художественного мира стихотворения строфа за строфой.
Осень в I строфе, как сказано, конкретная, теперешняя. Назван конкретный месяц – октябрь – и перечисляются глагольные действия: реже в прошедшем времени (наступил, дохнул, застыл, уснувшие), вдвое чаще в настоящем (отряхает, промерзает, журча бежит, поспешает, страждут, будит). Ощутимость времени подчеркнута опережающим сдвигом роща отряхает листы с нагих своих ветвей: слово нагой употреблено в приблизительном смысле «обнажающийся». Ощутимость пространства упорядочена: отрясаемые листы – это вертикаль; дорога и ручей – это горизонтальная линия; пруд – горизонтальная плоскость; отъезжие поля – еще более широкая горизонтальная плоскость. Начиналась строфа рощей (восприятие через зрение), кончается дубравами (воспринятыми через слух). Образы движения чередуются с образами покоя и при этом усиливаются: отряхает – дохнул – (промерзает) – бежит – (застыл) – поспешает на бешеную забаву. В концовке строфы это напряжение движения и покоя находит выражение в новом измерении – в звуке: лай собак.
Движение внимания в I строфе – от явлений природы к явлениям культуры. Роща – это только природа; дорога – след культуры, ставший частью природы; мельница – уже культура, но пруд при ней – подспорье культуры летом и часть природы зимой; сосед-охотник – культура, потребляющая природу; упоминаемые без видимой надобности озими объединяют охотника и мельницу в культурное целое. Половина строфы – о природе, половина – о соседе. Так вводится основная тема стихотворения: природа, осень, как подступ и стимул к культуре, к я. Здесь культура еще потребительская, в строфах о я она станет творческой. Начало роща отряхает отсылает как к подтексту к «19 октября 1825» (Роняет лес багряный свой убор); а потом в строфах о я появится камелек забытый… а я пред ним, отсылающий к Пылай, камин, в моей пустынной келье.
В контрастных II–IV строфах времена года рассматриваются и как часть природы, и как часть культуры. Весна – это тяжесть природы в человеке: я болен, кровь бродит… чувства, ум стеснены; рядом с этим оттепель, вонь, грязь упомянуты более бегло. Лето – это тяжесть природы вокруг человека: зной, пыль, комары, жажда (созвучный глагол страждем рассчитанно перекликается со страждут озими); рядом с этим душевные способности упомянуты лишь бегло. Зима – это утомительность общества с его забавами: санями, коньками, блинами и вином: если весна и лето тяжелы избытком дурного, то зима, наоборот (парадоксально), избытком хорошего. Здесь ощутимый литературный подтекст – «Первый снег» Вяземского, давший когда-то эпиграф к первой главе «Евгения Онегина».
В уподобительных V–VI строфах (середина стихотворения!) парадоксальная логика достигает кульминации. Это подчеркнуто: Как это объяснить? В основе подразумевается естественное этическое чувство: незаслуженно нелюбимое дитя вызывает сочувствие, обреченная на болезнь и смерть дева вызывает сочувствие. Но вместо «вызывает сочувствие» сказано сперва к себе влечет (это еще этика), потом мне (и вам) нравится (это уже эстетика). Любование болезненностью – черта новой, романтической тематики, в стихотворении она здесь откровеннее всего. Парадокс окутан романтической расплывчатостью: осень мила сперва зримой красою, потом лишь понимаемым много доброго и, наконец, невыразимым я нечто в ней нашел. В литературном подтексте здесь собственная элегия Пушкина «Увы, зачем она блистает… Она приметно увядает…» (1820) и, более отдаленно, чахоточная муза Делорма – Сент-Бёва из пушкинской рецензии 1831 года. Переход от дитя к деве – с усилением: нелюбовь может исправиться, обреченность непоправима, там – преходящие отношения, здесь – экзистенциальная сущность.
После такой подготовки наконец становится возможна вторая строфа об осени (VII) – эмоциональная и оценочно окрашенная. В первом случае картина строилась на глаголах – здесь на существительных, идущих перечнем, а единственный глагол люблю как бы вынесен вперед за скобки. Там картина оживала от начала к концу (появление соседа, и страждут озими), здесь она становится к концу все объективнее и холоднее (в буквальном и переносном смысле). Парадоксальность подчеркнута в первом же восклицании Унылая пора! очей очарованье! (аллитерация, с подтекстом из собственного «Талисмана»: Но когда коварны очи очаруют вновь тебя). Потом она слабеет в сочетании пышное увяданье и становится почти неуловимой в словах в багрец и в золото одетые леса. Багрец (порфира) и золото – это краски царской одежды, раскрытие слова пышное; но багрец – это и чахоточный румянец, о котором в предыдущей строфе было сказано: играет на лице еще багровый цвет. После предыдущей строфы логика парадокса уже понятна: я ценю красоту осени, потому что нам уже недолго любоваться ею; отсюда метафора с оттенком олицетворения – прощальная краса.
Движение внимания в строфе VII, как и в строфе I, начинается с деревьев, но идет не вниз, а вверх. Вместо конкретного октябрь здесь в начале обобщенная пора, потом столь же обобщенная природа; множественные леса менее конкретны, чем роща, а метафорические багрец и золото – чем листы. Для начала момент взят более ранний: ветви еще не нагие, а одетые в яркие листья; для конца – по-видимому, более поздний: не только первые морозы (от которых пруд уже застыл и т. д.), а и отдаленные седой зимы угрозы. Но временного перехода здесь нет, скорее это вневременное сосуществование. В промежутке – ветер (шум и свежесть), небо (облака) и солнце (противопоставленное предыдущей мгле как носитель света, а последующим морозам – как носитель тепла). В начале стихотворения была осень земли, теперь, в середине, – осень неба: тема природы как бы возвышается, подводя к теме творчества. Здесь впервые в изображении природы появляется цвет, до сих пор она была бескрасочным рисунком.
От уже осмысленного центрального парадокса идет мысль строфы VIII: как красота девы милей перед смертью и красота осени перед зимой, так перед зимою расцветает и поэт. Расцветаю – метафора из мира природы, поэтому имеется в виду прежде всего физическое здоровье, а душевное здоровье лишь как его следствие: это подчеркнуто концовочным словом организм с комментарием. Перед лицом смертного холода становятся ощутимы и дóроги привычки бытия, три потребности организма: сон, голод и плотские желания
