Поэтому никто и никогда в доме не закурит. И раз в неделю весь дом вымывается до блеска. Но даже его нагайка и старание женщины ничего не могут поделать с мухами. Летом тут их — тьма. Домочадцы отмахиваются от них. Иногда удачно ловят на лету или прихлопывают руками, тряпками на столе, окнах. А вот я для мух — идеальный жилец. Руки поднять и отмахнуться не в силах. Да и лежу большей частью без чувств. Ползают по мне десятками, ничего не опасаясь. Разве что, Пафнутий отгоняет их, когда «колдует» надо мной. Да еще жена Косякина, Марфа, добрая душа, когда поит меня водой. Но мухи лезут и лезут в мой закуток. Их привлекает мой запах. Гноем воняет сильнее и сильнее.
Смеётся ребёнок. Сейчас папа опять толкнёт качели.
…А вот Атарщиков. Навестил меня в один из дней, счет которым потерян. Притащил мое оружие — револьвер и английское ружье. И коня привел во двор. Сдал хозяину, чтобы присмотрел.
Зол был на меня, но и жалел. Поведал, что Засс на меня страшно ругался. Но признался, что и у генерала ничего не выгорело с набегом на дальние аулы абадзехов.
— До аулов мы скрытно дошли. Как нож в масло, в горы ворвались. Пожгли. Добычу взяли неплохую. Много горцев положили. И обратно вернулись почти без потерь. Да вот беда: не было там Торнау. И пленные молчат. Или не знают, или из вредности…
Я вздохнул.
— Беда!
— Ну, да, — сникая признал Атарщиков. Вдруг ожил. — Рассказать тебе, как мы проскочили? Генерал наш натуральный театр устроил.
Я устало кивнул. Атарщиков, не обращая внимания, на мой бледный вид, продолжил как в чем ни бывало.
— Когда последний набег был — ну, тот, в котором тебе досталось, — генерал прикинулся смертельно раненным. Лежал в своем доме, в темной комнате, и принимал гостей в постели. Со всеми прощался. Просил, чтоб не поминали лихом. Горцы табуном шли поглазеть на умирающего шайтан-генерала. Один раз молоденький офицер чуть нам всю комедию не испортил. Разрыдался — насилу вывели из спальни. В общем, пошел по горам слух, что кончилось Зассово время. Тут-то генерал и ожил. Вскочил на своего любимого белого коня и присоединился к рейду. Свалились на абадзехов лавиной весенней.
Да, уж…Отличился генерал, ничего не скажешь! Как бы его экспедиция не наделала бы худа! А ну как горцы решат на поручике отыграться⁈ А я тут овощем валяюсь и с жизнью прощаюсь. И ругательства Засса мне — до лампочки. Мне теперь, кажется все до лампочки. Качели двинулись в обратном направлении.
Нет! Надо, чтобы они остановились. Это я зря в такой нигилизм впал. Не все мне до лампочки.
— Георгий. Прошу: напиши письмо. Сам не смогу.
— Кому?
— В Тифлис Хан-Гирею. Напиши, что подвел я его. Не смог за Кубань пробраться. И Карамурзина не нашел.
— Да ты никак помирать собрался без всякого театра?
— Худо мне, хорунжий.
— Обожди! Я сейчас писаря полкового приведу.
Атарщиков убежал. Вернулся с писарем. Тот уселся в моих ногах. Записал все под мою диктовку. Дал мне расписаться. Обещал с первой почтой отправить в Грузию.
— Георгий, выполни последнюю просьбу. Как помру, продай моего коня и оружие. Деньги в Тифлис отошли во дворец наместника. Тамаре Саларидзе.
— С ума сошел, Вашбродь?
— Ваш лекарь сказал, что недолго мне осталось.
Атарщиков ничего не ответил. Постоял рядом с постелью. Повздыхал. И был таков. Наверное, снова к девкам побежал.
А я вновь стал не опасен для мух. Идеальный аэродром!
…Вот папаша Косякина по своему обыкновению замахивается нагайкой на Марфу. Бьёт. Не сильно. Больше, наверное, для острастки и по привычке. Но Марфа в этот раз реагирует неожиданно. Оборачивается, смотрит в глаза свёкра и тихим уверенным голосом говорит:
— А хлестанёте своей нагайкой еще раз, тятя, я вам всю бороду клочками повыдёргиваю. Месяц на майдан выйти не сможете, чтобы перед станицей не позориться!
Сказав, идёт ко мне с кружкой воды. Папаша смотрит ей вслед, чуть не задыхается от возмущения и удивления. Потом перебрасывает взгляд на меня. Смотрит с неудовольствием.
— Когда же чёрт возьмёт тебя? — шепчу я, ухмыляясь, предугадывая его желание.
…Всё! На этом мои возвращения в действительность закончились. Ребенок застыл в стоп-кадре. Но только в верхней точке темной территории. Его отцу остаётся только ждать, когда качели двинутся назад.
"— Ты носишь напёрсток?
— Конечно. Глупый, я всегда его ношу. И всегда носила. Я всегда любила тебя".
Здесь я никогда не мог сдержать слёзы. Сколько я не смотрел «Английского пациента», а смотрел я много и много раз, как я не пытался сдержаться, ничего не получалось. Как только Кэтрин заканчивает свою фразу, Алмаши начинает рыдать. И я рыдал вместе с ним. И смотрел так много не из спортивного интереса: удержусь на этот раз или нет? Наоборот, только для того, чтобы поплакать. Всем иногда очень нужно поплакать. Без повода. Просто так. Чтобы потом стало легче.
«Ты знаешь столько языков и вечно не хочешь говорить».
Я не знаю, как меня воспринимали все эти дни домочадцы. Строгий отец, не выпускавший нагайки из рук. Его сын, бравый хорунжий Кубанского казачьего полка. Его невестка, тихая скромная забитая Марфа. Пафнутий Арцыбашев — плохо выученный и вечно пьяный лекарь. Я не приходил в себя. Не хотел видеть кого-либо. Не хотел разговаривать. Не хотел тратить на всё это силы. Я, мало что сознававший и понимающий, тем не менее, с поразительной ясностью отдавал себе отчёт в том, что, если я хочу выжить, мне необходимо все свои имевшиеся в наличии ничтожные жизненные ресурсы скармливать мозгу. Все просто. Если ты застрял в горах, вокруг бушует снежная буря, минус сорок, у тебя нет сил, не смей засыпать! Уже не проснешься. Если случилась авария на станции, вырубился весь свет, и всех вольт-ампер хватит лишь только на то, чтобы горела одна лампочка, значит это должна быть та лампочка, которая осветит тебе развороченную трансформаторную будку и поможет её отремонтировать. Чтобы потом можно было включить свет во всем доме. Мой мозг сейчас был той самой единственной лампочкой, которая должна гореть. Не давать мне уснуть. И он сам выбрал для себя путь своего и моего спасения. С самого начала, когда включил для меня проектор и начал показывать уже в который раз мой любимый фильм. Выдавая мне наизусть многочисленные цитаты из него, которые прежде я
