Первым объектом борьбы было Временное правительство. Во всей большевистской печати, в словесной агитации, в выступлениях советов, съездов, даже в дискуссиях с членами Временного правительства, главари большевиков проводили резко и настойчиво идею его устранения, как «орудия контрреволюции и международной реакции».
Но переходить к решительным действиям большевики все же воздерживались, опасаясь «отсталой в политическом отношении провинции». Начался ряд действий, имевших, по военной терминологии, характер усиленной разведки: захват особняков в Петрограде[77] и демонстрация 20–21 апреля. Это был первый «смотр» пролетариату и подсчет большевистских сил. Демонстрация, в которой приняли участие рабочие и войска, имела внешним[78] поводом ноту Милюкова по международной политике, и следствием — волнение в столице и вооруженное столкновение, с убитыми и ранеными. Толпа носила плакаты с надписями: «Долой захватную политику Милюкова», «Долой Временное правительство».
«Смотр» не удался. И хотя в прениях по этому поводу в Совете, большевики требовали свержения правительства, в речах их звучала однако нота некоторой неуверенности: «…но прежде, чем пойти на это, пролетариат должен обсудить существующее положение, и подсчитать свои силы». Совет вынес осуждение и захватной политике правительства, и выступлению большевиков и, вместе с тем, «горячо приветствовал революционную демократию Петрограда, своими митингами, резолюциями и демонстрациями засвидетельствовавшую свое напряженное внимание к вопросам внешней политики!..» (Из воззвания Совета).
10-го июня, во время съезда советов, Ленин готовил новую крупную вооруженную демонстрацию, но ввиду совершенно отрицательного отношения к ней огромного большинства съезда, ее пришлось отменить. Демонстрация имела своей целью также переход власти к советам. Весьма оригинальна была эта борьба внутри самой революционной демократии, между двумя ее крылами, ставшими в непримиримые отношения друг к другу. Левое крыло всеми силами предлагало оборонческому блоку — так как за ним было большинство — порвать с буржуазией и взять в свои руки власть. Блок также всеми силами открещивался от этой власти. В среде советов шла некоторая дифференциация, выражавшаяся в сближении по частным вопросам с большевиками левых социалистов-революционеров, и социал-демократов интернационалистов; но тем не менее, до сентября большевики не имели еще абсолютного большинства, как в Петроградском совете, так и во многих провинциальных. Только 25-го сентября место председателя в Петроградском совете занял Бронштейн (Троцкий), сменивший Чхеидзе. Формула «вся власть советам» казалась, поэтому, в их устах или самопожертвованием, или провокацией. Бронштейн (Троцкий) разъясняет это недоразумение. По его словам,[79] «благодаря постоянным перевыборам, механизм советов мог отражать правильное (?) настроение рабочих и солдатских масс, все время уклоняющееся влево; а после порыва с буржуазией, крайние тенденции должны были возобладать в советах».
По мере выяснения истинной физиономии большевизма, это расхождение принимало более глубокие формы, не ограничиваясь рамками социал-демократической программы (максимум и минимум) и партийной тактики. Это была борьба демократии с пролетариатом; большинства с меньшинством — интеллектуально наиболее отсталым, но сильным своим бунтарским дерзанием и возглавляемым людьми сильными и абсолютно беспринципными; демократических принципов — всеобщего избирательного права, политических свобод, равенства и т. д. — с диктатурой привилегированного класса, с безумием и грядущим рабством.
2-го июля произошел второй министерский кризис, по внешнему поводу несогласия либеральных министров с актом об украинской автономии. А 3-5-го июля большевики подняли опять мятеж в столице, произведенный вооруженными толпами рабочих, солдат и матросов — на этот раз в широких размерах, вызвавший грабежи, убийства, много жертв и поставивший правительство в тяжелое положение. Керенский был в это время у меня на Западном фронте, и переговоры его по прямому проводу с Петроградом, свидетельствовали о крайне подавленном состоянии председателя кн. Львова, и членов правительства. Кн. Львов вызывал Керенского немедленно в Петроград, но предупреждал, что не ручается за безопасность его жизни…
Восставшие требовали от Совета рабочих и солдатских депутатов и Центрального комитета съезда — взять власть в свои руки. Органы революционной демократии вновь категорически отказались.
Провинция не поддержала. Восстание было подавлено, главным образом, благодаря Владимирскому военному училищу и казачьим полкам; приняли участие на стороне правительства и несколько рот гарнизона. Бронштейн (Троцкий) пишет по этому поводу, что выступление оказалось явно преждевременным, в гарнизоне было слишком еще много элементов пассивных и нерешительных. Но что оно доказало все же, что «за исключением юнкеров, никто не был расположен сражаться против большевиков, за правительство или за руководящие партии совета».
В этом заключался весь трагизм положения правительства Керенского и Совета. Толпа не шла за отвлеченными лозунгами. Она оказалась одинаково равнодушной и к родине, и к революции, и к интернационалу, и не собиралась ни за одну из этих ценностей проливать свою кровь, и жертвовать своею жизнью. Толпа шла за реальными обещаниями тех людей, которые потворствовали ее инстинктам.
* * *
Исследуя понятие «власть», по отношению ко всему дооктябрьскому периоду русской революции, мы в сущности говорим лишь о внешних формах ее. Ибо в исключительных условиях мировой войны, небывалого в истории масштаба, когда 12 % всего мужского населения было под ружьем, вся власть находилась в руках
— Армии.
Армии, сбитой с толку, развращенной ложными учениями, потерявшей сознание долга и страх перед силой принуждения. А главное — потерявшей «вождя»… Ни правительство, ни Керенский, ни командный состав, ни Совет, ни войсковые комитеты, по причинам весьма разнообразным и взаимно исключающим друг друга, не могли претендовать на эту роль. Их взаимоотношения и столкновения, болезненно преломлявшиеся в сознании солдатской массы, еще более усиливали ее развал. Бесполезно делать предположения, которые нельзя обосновать воплощением их в жизнь, тем более при отсутствии исторической перспективы. Но вопрос этот настолько жгучий и мучительный, что невольно будет привлекать к себе внимание всегда: можно ли было поставить плотину, которая в состоянии была бы сдержать напор народной стихии, и удержать в повиновении армию? Я думаю, что можно было. Вначале могло и верховное командование, и правительство — настолько решительное, чтобы раздавить советы, или настолько сильное и мудрое, чтобы привлечь их в орбиту государственности, и истинно демократического строительства.
С другой стороны, армия представляла из себя плоть от плоти, и кровь от крови русского народа. А этот народ в течение многих веков того режима, который не давал ему ни просвещения, ни свободного политического и социального развития, не сумел воспитать в себе чувства государственности, и не мог создать лучшего демократического правительства, чем то, которое говорило от его имени в дни революции.
* * *
В начале революции Временное правительство, несомненно, пользовалось широким признанием всех здоровых слоев населения. Весь старший командный состав, все офицерство, многие войсковые части, буржуазия и демократические элементы, не сбитые с толку воинствующим социализмом, — были на стороне правительства. Газеты того времени полны огромным количеством телеграмм, адресов, обращений, поступавших со всех концов России, от самых разнообразных общественных, сословных, военных групп, организаций, учреждений, конечно и таких, демократизм которых был вне всякого сомнения. Это доверие, по мере обезличения, обессиления правительства и перехода его последовательно к двум коалициям, в этих кругах все более падало, и взамен не компенсировалось большим признанием революционной демократии, ибо в ее среде все более росли течения анархического характера, отрицавшие всякую власть.
К началу мая, после вооруженного выступления на улицах Петрограда, происшедшего без ведома Совета, но при участии его членов, после ухода Гучкова и Милюкова, полное бессилие Временного правительства стало настолько очевидным, что князь Львов, в согласии с комитетом Государственной Думы и кадетской партией, обратился к Совету, приглашая «к непосредственному участию в управлении государством… те активные творческие силы страны, которые доселе не принимали прямого и непосредственного в нем участия». Совет, после некоторой борьбы, счел вынужденным согласиться на вступление в состав правительства своих членов,[80] и тем возложить на себя прямую ответственность за судьбы революции. Совет не пожелал взять всю власть, так как «переход всей власти к Советам р. и с. д., в переживаемый период русской революции, значительно ослабил бы ее силы, преждевременно оттолкнув от нее элементы, способные еще ей служить, и грозил бы крушением революции».[81] Легко можно представить себе то впечатление, которое производили подобные резолюции на буржуазию, и ее «заложников» в коалиционном министерстве.
