Страна, как и правительство, как и армия, попала под власть советов. Прав был комиссар Москвы, Н. Кишкин, который считал совершенно безнадежным строительство местной власти, пока власть самого Временного правительства не станет национальной, единой и независимой от каких-либо партийных и классовых организаций.
В дальнейшем, предполагалось все функции активного управления передать демократизованным земским и городским управлениям, а за комиссарами сохранить только правительственный надзор за законностью действий указанных органов.
Изданное 15-го апреля, постановление правительства об устройстве городского самоуправления, заключало в себе следующие главные положения:
1) Пассивным и активным правом выбора пользуются все граждане города обоего пола, достигшие 20-летнего возраста;
2) ценз проживания не введен;
3) пропорциональная система выборов;
4) воинские чины пользуются правом выборов по месту нахождения гарнизона.
Я не буду входить в обсуждение этих норм, едва ли не наиболее демократичных из всех, которые знает муниципальное право, ввиду отсутствия опытных данных их применения. Отмечу лишь одно явление извращенной русской действительности, сопровождавшее введение в жизнь положения осенью 1917 года. Свобода выборов во многих местах оказалась злой насмешкой. Как явление широко распространенное по России — все несоциалистические, даже политически нейтральные группы, взятые под подозрение, подверглись гонению. Агитация их не допускалась, собрания срывались; в выборном делопроизводстве практиковались вопиющие злоупотребления; нередко в отношении их представителей применялось и прямое насилие — избиение и уничтожение избирательных списков. А в то же время, солдатская масса многочисленных гарнизонов, буйных и распропагандированных — случайных гостей города, быть может, только вчера появившихся в нем — повалила к урнам, заполняя их списками крайних противогосударственных партий. Были случаи, что войсковые части, пришедшие после выборов, требовали переизбрания, подкрепляя это требование угрозами, иногда убийствами. Несомненно, среди других причин, наличие в Петрограде огромного разложившегося гарнизона не осталось без влияния на выборы в августе в столичную думу, в которой большевики получили 67 мест из 200.
Власть безмолвствовала, ибо ее не было.
Мелкая буржуазия, трудовая интеллигенция, словом городская демократия — в самом широком смысле слова — в этой революционной борьбе являлась стороной, наиболее слабой и неизменно побеждаемой. Все предтечи кровавого советского правления — мятежи, восстания, «отложения республик» — отзывались наиболее тяжко на ее жизни. «Самоопределение» солдат вносило страх и зависимость от грубой уничтожающей силы, и до крайности затрудняло, или даже лишало возможности передвижения по стране, так как дороги попали во власть к дезертирам. «Самоопределение» рабочих привело к невозможности, ввиду страшного повышения цен, удовлетворения предметами первой необходимости. «Самоопределение» деревни остановило подвоз припасов, и обрекало ее на недоедание. Я не говорю уже о моральных переживаниях класса, обреченного на поношение и унижение. Революция всем дала надежды на улучшение условий жизни, только не буржуазной демократии. Ибо даже те моральные завоевания, которые возвещены были новой революционной властью — свобода слова, печати, собраний и т. д. — скоро стали достоянием одной лишь революционной демократии. И если крупная (интеллектуально, конечно) буржуазия имела известную организацию в лице органов конст. — демократ. партии (кадет), то вся мелкая буржуазия (буржуазная демократия) была лишена всякой организации и всяких организованных средств борьбы. Демократические городские самоуправления — не в результате нового муниципального закона, а в силу революционной практики — теряли свою общедемократическую форму, и получали характер классовых органов пролетариата, или представительства оторванных от массы, чисто социалистических партий.
* * *
Приблизительно такой же характер имело самоуправление уезда и деревни, в первый период революции. К осени, оно должно было принять формы демократической системы земского управления, в основу которого были положены приблизительно те же начала, что и в городском, причем компетенции мелкой единицы — волостного земства — предоставлялось все местное хозяйство, народное просвещение и охрана общественного порядка и безопасности. Фактически деревня управлялась, если только можно применить это слово к состоянию анархии, чрезвычайно пестрым сплетением революционных и бытовых организаций, в виде крестьянских съездов, продовольственных и земельных комитетов, «народных советов», сельских сходов и т. д. А над всеми ими доминировала, зачастую, еще одна самобытная организация — дезертиров. По крайней мере, Всероссийский крестьянский союз согласился с заявлением, шедшим слева и поэтому достаточно компетентным: «вся наша работа по созданию различных комитетов не будет иметь никакого значения, если эти общественные органы будут постоянно находиться под угрозой воздействия, со стороны случайно организовавшихся вооруженных шаек».
Главный, более того — единственный вопрос, который глубоко волновал душу крестьянства, который заслонял собою все прочие явления и события — вымученный, выстраданный веками:
— Вопрос о земле.
Необыкновенно сложный и запутанный, он вспыхивал много раз в безрезультатных попытках бунта и насилия, подавлявшихся кроваво и беспощадно. Уже в годы первой революции (1905–1906 гг.) волна аграрных беспорядков, пронесшаяся над Россией и оставившая за собою след пожаров и разгромов помещичьих имений, указывала на то, какие последствия будут сопровождать свершившийся в 1917 году государственный переворот. Вопрос весьма сложный, какими мотивами руководствовался класс земельных собственников (помещиков), охраняя с такой страстностью и силой свои права: атавизмом, природным ли тяготением к земле, соображениями государственными о повышении культурности землепользования, стремлением сохранить непосредственное влияние на народ, или наконец, просто своекорыстием… Одно бесспорно, что аграрная реформа запоздала. Долгие годы крестьянского бесправия, нищеты, а главное, — той страшной духовной темноты, в которой власть и правящие классы держали крестьянскую массу, ничего не делая для ее просвещения, — не могли не вызвать исторического отмщения.
То спокойствие, с которым народ ждал некогда «освобождения» в дни работ «Главного» и «губернских» комитетов, невзирая на их резко классовый, сословный характер, (1857–1861), теперь оказалось не под силу. Крестьянство пожелало немедленной передачи ему всей земли, не дожидаясь ни выработки основных норм демократическим главным земельным комитетом, ни решения всенародного Учредительного Собрания.
Нет никакого сомнения, что такое нетерпение обусловливалось, в значительной мере, слабостью власти и сторонними влияниями, о которых говорится ниже.
В основной идее реформы не было разногласия. Вся либеральная демократия и буржуазия, революционная демократия, Временное правительство — совершенно определенно говорили о «переходе земли в руки трудящихся».
Точно так же единодушно все эти элементы ставили вопрос о порядке законодательного разрешения земельного переустройства, предоставляя его Учредительному Собранию.
Расхождение, притом непримиримое, возникло в определении самого существа земельной реформы. Либеральные круги русской общественности отстаивали частную собственность на землю,[96] — идея все больше и больше захватывавшая крестьянство — и требовали наделения крестьян, а не общего передела; революционная же демократия во всех партийных, классовых и профессиональных организациях отстаивала положение, проведенное Всероссийским крестьянским съездом (25 мая), при участии министра Чернова, о «переходе всех земель… в общее народное достояние для уравнительного пользования, без всякого выкупа». Эта резолюция социал-революционерского происхождения вносила смуту. Ее крестьяне не понимали или не хотели понять. По натуре — собственники, они не признавали национализации. Уравнительное же пользование, принимая во внимание огромное число безземельных крестьян, наличие 20 миллионов крестьянских дворов и размеры не крестьянской пахотной земли, определяемые всего лишь в 45 миллионов десятин, — грозило отнятием земли у многомиллионного крестьянства, владеющего сверхтрудовой или даже сверх-«потребительной» нормой, и обращением общего земельного передела в нескончаемую междуусобную кровавую распрю. Это обстоятельство впоследствии было учтено, даже и социал-демократами, которые в резолюции по аграрному вопросу, относящейся к концу августа, допускали сохранение мелкоземельной собственности, ограничивая однако возможность перехода ее, лишь к органам самоуправления и государству.[97]
