– Что? – Я до сих пор не понимал.
– Она обычно на выходные сваливает куда-то, – осторожно стал объяснять Камель; он очень хорошо говорил по-русски. – К родственникам, наверное. Должна сегодня вернуться перед отбоем… Мы решили ее на пустыре перехватить. Без прибамбасов: просто надо немного опустить жабу… В-вот. Ты согласен?
Я сидел, согнувшись, глядя на замусоренный окурками песок под ногами. Конечно, теперь-то я понял, что он предлагает. Я пытался очнуться от наса, который продолжал обволакивать сознание теплым, приятным туманом. Сплюнул, прокашлялся. Вообще-то следовало бы врезать Камелю по морде, возмутиться, но я понимал, что это означает для меня конец. Отгасят этим же вечером, измочалят в слякоть; уже видел, как они отделали одного армяна, а потом тот исчез, говорят, что уехал, и половину вещей в комнате бросил. А если отказаться мирно и тихо? Все равно, значит, стать их врагом, и, если Камеля с дружками спалят, я окажусь виноватым, окажусь стукачом.
Оксана, Оксана, я узнал твое имя, но при каких обстоятельствах! Какую цену я должен заплатить за это! Моя мечта, моя светлая богиня, моя единственная… Ее хотят втоптать в грязь, раздавить, уничтожить. Ее разорвут через три-четыре часа. И как быть мне? Куда деться? Что выбрать?
– У? Сэн?.. – тормошил Камель. – Да ты не шугайся, ничего такого! Спусканем по разу, чтоб поняла. Вообще, говорю, охренела прошмандовка. Королевна нашлась…
В такие минуты происходящее представляется страшным сном, пытаешься выдернуть себя в реальность, очнуться; просыпаешься, но – попадаешь сюда же и понимаешь: кошмар не во сне, это все наяву.
– В прошлом году мы так двух уже отмахали. И ничего, даже из путяги они не свалили и живут здесь же – все ништяк. Как хочешь, вообще-то просто вижу, ты на нее запал, а тут как раз… Решил как корешу предложить.
Корешу… Конечно, конечно я понял, они хотят иметь меня на черный случай. Если что – все упадет на меня, ведь не один Камель заметил мое отношение к девушке, мое желание. Среди подозреваемых я буду первым.
– Ну, давай решай, не нудись…
Я ясно представил ее, намного яснее и четче, чем когда мечтал, мысленно и в то же время почти ощутимо соединялся с ней, закрывшись в комнате или в кабинке душа. И на мгновение, но сильно и глубоко пыхнула уверенность, что это сама судьба помогает мне реально с ней соединиться. Но как? Совсем иначе, чем я мечтал. Страшно, грязно, непоэтично. Как быть? Отказаться, спрятаться или предупредить – или вместе с Камелем поджидать ее на пустыре?
– Э-э, ну чего?
И темная, но более близкая сила заставила меня ответить:
– Я согласен.
Камель хлопнул меня по плечу:
– Ништяк. Перекурим тогда?
– А сколько вас?
– Трое, ты четвертый. Держи. – Он протянул мне коробок с насваем.
Камель не отпускал меня, сообщников я еще не видел, и Камель не спешил с ними встретиться. Мы вместе сходили в столовую поужинать, потом долго курили возле общежития.
Часов около восьми пришли в комнату Камеля, где жили еще двое парней из Кушки. «Вот и сообщники», – решил я, но сообщником из них оказался только Муртаз, коренастый, молчаливый парень с угреватым лицом. А другим, главным, был тридцатисемилетний воспитатель четвертого этажа татарин Ленур. Он с первых же дней моей жизни в общаге взял меня под неявную опеку, пару раз впрягался, когда пэтэушники наезжали, пытаясь стрясти денег. Но сам он был мне неприятен, что-то хитрое, нехорошее таилось в нем и, казалось, грозило… Вот теперь пришел час, и Ленур потребует отплатить.
Я старался ни о чем не думать, ничего не вспоминать; в голове стучало: «Конец… конец…» Но было уже не страшно, как будто лопнула, оборвалась пружина внутри и приоткрылась запретная дверь. И я готов был распахнуть ее настежь, войти.
В комнате Ленура мы распили на четверых сабонис «Пшеничной», парни о чем-то говорили, но я не слушал, я следил за тем, что происходило во мне, а там затаилось, ожидая.
Ленур пихнул меня, велел:
– Сделай ты рыло попроще. Сейчас пойдем уже…
Я в ответ кивнул, попытался улыбнуться. И вдруг мне снова стало не по себе, снова накатила волна страха, воспоминания наивных полудетских мечтаний. Казалось, с того момента, когда Камель подсел ко мне и сделал предложение участвовать в этом – как назвать? – я боялся дать название тому, что мы сделаем через полчаса, – казалось, прошло много дней болезни, в тумане и бреде, жутких видениях, кошмарах тяжелого, вязкого сна. Мне казалось, что это уже не я нахожусь в своей оболочке, а настоящий я сижу, прячусь в углу, наблюдаю, гадаю, что будет дальше. Но – нет, это я, вот он – я, я настоящий. И мне не поздно еще: убежать, проснуться, захлопнуть запретную дверь. Еще утром, еще в обед я был маленьким, глупым, я сидел и радовался-мучался своей глупой смешной любовью. На занятиях вместо изучения искусства кладки кафельной плитки и замешивания раствора я пытался сочинять стихи, я был бесконечно счастлив оттого, что секунду видел ее, а теперь я почти убийца, меня заставили, нет – пригласили убить мою любовь, мое солнце, ту, которую я боготворил. И в то же время я почти здраво, сознательно желал овладеть Оксаной именно так, желал видеть ее, красивейшую, гордую, недоступную, раздавленной и изгаженной, отомстить ей и показать себе, что она на самом-то деле просто обманывала меня, дразнила, а оказалась грязным, жалким комочком, лежащим у меня под ногами.
Уже стемнело, мы дежурили на тропинке, ведущей от автобусной остановки к общежитию. Тропинка тянулась через пустырь, заросший высокой травой и кривыми, пушистыми деревцами вроде ив. Здесь же, на пустыре, находилось трамвайное кольцо для разворота. Можно идти и в обход пустыря, по асфальту, но это намного дальше, и все предпочитали тропинку.
Ленур стоял в стороне от нас, а мы курили, присев на кусок вросшей в землю бетонной плиты.
Меня потряхивало, теперь я снова боялся и не хотел. Я молил все высшие силы, чтобы она не пошла здесь, чтобы исчезла, попала под машину, отравилась, но только чтобы не оказалась сейчас на этой тропинке. Ленур должен был один неожиданно накинуть на Оксану простыню, сбить с ног, тогда мы подбежим и потащим ее в низинку, под деревья.
Да нет, нет, это просто прикол! Ленур решил постебаться, посмотреть на мою реакцию, на мое поведение. Вот он возвращается, улыбаясь, сворачивает простыню: «Ну что, Сэн, пересрался, да? А ты в натуре хотел, чтоб мы ее заложили? Ха-ха, ну ты маньяк!..» Он-то взрослый мужик, воспитатель, он-то ведь понимает, что за это нам будет, а ему – больше всех.
Подкатывала тошнота, то ли от беспрерывного курения, то ли от мыслей о предстоящем. Страх боролся с желанием, отвращение со сладостным предчувствием удовольствия.
Десятки обстоятельств и мелочей могли расстроить операцию, но не расстроили. Вот послышались возня и сипение, потом слабый свист Ленура. Туркмены бросились туда, я за ними. Было темно и в то же время все видно; вдалеке стояли шестнадцатиэтажки, их окна рассеянно освещали пустырь. Окна были похожи на сотни глаз.
Ленур, согнувшись, пихал стоящую на карачках девушку, пытался окончательно опрокинуть на землю. Голова ее была обмотана простыней, воспитатель зажимал поверх простыни ей рот широкой ладонью. С кем он борется? Куртка, белый свитер под ней, короткая кожаная юбка. Она.
– Тащи! – прохрипел Ленур, коверкая и изменяя голос.
Трое поволокли девушку с тропинки вниз, к ивам, я шел следом, оглядывался, запинался об арматурины и камни. Положили ее на траву, Камель умело задрал ей юбку, срезал перочинным ножом трусы, бросил в сторону. Его друг сжимал одну ногу, я другую, Ленур придавил руки коленями, тянул ей на голову свитер, блузку.
Потом Камель сменил воспитателя, а тот залез на Оксану.
– Жопу поднимите!
Муртаз задрал ногу выше, я сделал то же. Ленур сунул пальцы ей между ног, долбил туда, как тараном.
Звонко и бодро прокатился по рельсам трамвай, со стороны общаги долетали рваные звуки музыки. По тропинке шли, громко разговаривая и смеясь.
Оксана корчилась, мычала, ее нога дергалась, словно большая теплая рыба. Ленур приспустил спортивные штаны, задвигался ритмично, всем телом. Я поднял лицо, смотрел в небо, в котором мигали, подглядывая, молчаливые звезды. Я покачивался в такт толчкам.
– У-ух! – устало выдохнул воспитатель, обмяк, лежа на девушке.
Настала очередь Камеля; он пыхтел, тело Оксаны сотрясалось, сопротивлялось и дрыгалось – она еще пыталась освободиться. Камель был на ней минут десять, и она устала, нога, которую я держал, успокоилась и расслабилась, и я стал ощупывать ее, легонько мять. Я осторожно сворачивал чулок, почти так же, как делал это в мечтах, много раз делал в мечтах. Нежно, медленно, трепеща.
Земляк Камеля, коренастый Муртаз, на уроках притворявшийся, что не понимает по-русски, когда ему задавали сложный вопрос, кончил быстро.
