Иваск меня забрасывает письмами об «Опытах» и о своих планах. Очень жаль, что Вы для них недоступны. В ближайшем № будет «Ад» Зайцева — Данте, о котором Иваск отзывается кисло, но помещения которого требует издательница.
Да, С<офья> Ю<льевна> пишет, что очень болен Ремизов и что д-р Зернов настроен пессимистически. А я как раз собирался написать о его последней книге с «бездарным Толстым»[398] и прочим в дополнение к дифирамбу, написанному в «Н<овом> р<усском> с<лове>» Мазуровой[399]. Кстати, я эту Мазурову не знаю, но Тэффи когда-то мне очень смешно рассказывала, что она — т. е. Тэффи — однажды написала ей довольно резкое письмо с литературными возражениями, а в ответ получила письмо от Мазуровой: «Спасибо, что хоть вы меня побранили, а то со всех сторон слышишь — умная, талантливая, замечательная!»
Простите за длинное письмо, к тому же со всякими глупостями. Если Вы меня «побраните», то я, во всяком случае, как Мазурова, Вам не отвечу.
До свидания, дорогой Марк Александрович. Передайте, пожалуйста, низкий поклон Татьяне Марковне.
Ваш Г. Адамович
89. М.А. АЛДАНОВ — ГВ. АДАМОВИЧУ 7 ноября 1954 г. Ницца 7 ноября 1954
Дорогой Георгий Викторович.
Думаю, что Вы вполне правильно наметили ответ М<арии> С<амойловне>. Я, кстати, не знал, что от покойного Цетлина осталось достаточно переводов для книги. А что же Вы даете Иваску?[400]
О том, что Ремизов нездоров, мне давно писал Зайцев, — об опасности я узнал из Вашего письма. Вера Николаевна нам подробно написала о вечере — или приеме днем? — у нее. Писали и некоторые другие. Было больше пятидесяти человек. О речах не все отзывы так лестны, как отзыв Софьи Юльевны. Говорила и сама Вера Николаевна! Воображаю, как этот прием ее измучил. Каюсь, я рад, что не был, — Вы поймете почему и, должно быть, и Вы рады по тем же причинам.
От Чеховского издательства почти никаких сведений не имею. Говорю «почти» потому, что получил от Терентьевой коротенькое препроводительное письмо к гранкам «Ключа». Я не надеялся, кстати, получить гранки так скоро. Когда выйдет роман, она не пишет[401]. Вообще ничего не сообщила ни о чем. Так Вы теперь пишете обо мне? Спасибо и очень рад. Разумеется, Вы правы, что пользуетесь для книги старыми Вашими статьями и рецензиями. А я Вам позавидовал, что у Вас, очевидно, все сохранилось, — все о каждом из нас. До второй войны я аккуратно собирал по папкам разные рецензии обо мне на разных языках (записан я только в американском бюро вырезок, но иногда присылали и знакомые). Собирал также иностранные издания своих книг. Но в 1940 году все это увезли немцы, о чем я и по сей день жалею. С тех пор набралось много нового (т. е. рецензий), а иностранных изданий у меня больше почти нет, — по крайней мере, из тех стран, которые оказались после второй войны по ту сторону ж<елезного> занавеса (надоели эти слова о занавесе, да нет других).
Мазуровой я никогда не встречал, но обменялся с ней несколькими письмами. По ее статьям у меня осталось впечатление, вполне согласное с Вашим забавным сообщением о ней. А вот я хочу ей уподобиться, — не гневайтесь и не смейтесь. Набоков (Сирин) получил «Ульмскую ночь» тотчас после ее выхода, т. е. месяцев десять тому назад, и не откликнулся. Я и не ожидал, что он мне напишет. Вл<адимир> Вл<адимирович> писем терпеть не может, и мы года три не переписывались, да и до того переписывались редко, — больше по делам, в то время, когда я был редактором «Нового журнала». И вдруг недели две тому назад я получил от него об этой самой «Ульмской ночи» необычайно лестное, совершенно восторженное письмо![402] Вот не ожидал. Он сообщает, что прочел книгу теперь. Разумеется, я искренно рад.
В конце ноября я уезжаю в Париж и пробуду там с месяц. Может быть, там увидимся? Или в Ницце? Т<атьяна> М<арковна> со мной ехать почему-то не хочет, — не знаю, удастся ли ее убедить.
Вспоминаю, как полагается в моем возрасте, старые времена. В первые годы эмиграции почти вся зарубежная печать была левая, — либеральная или социалистическая. Самым правым изданием было «Общее дело», которое издавал — Бурцев![403] Теперь же из левых изданий остались, кажется, только два, «Новое русское слово» и «Новый журнал» (в которых забавным образом половина сотрудников — правые). Все остальные зарубежные издания (полдюжины, если не больше, в одной Германии) в руках правых, и в них друзей нет никого, — даже на «теплые некрологи» нам рассчитывать нельзя. А скоро и печататься будет негде.
Мы оба шлем Вам самый сердечный привет и лучшие, дружеские пожелания.
90. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ. 10 февраля 1955 г. Манчестер
104, Ladybarn Road Manchester 14 10/II-55
Дорогой Марк Александрович
Давно собираюсь Вам написать, но одолевают болезни: то был грипп, а потом — очевидно, на почве гриппа — воспаление глаз. Я сижу в темных очках, пишу и читаю с трудом.
Как Вы живете? Как здоровье Ваше и Татьяны Марковны? Давно ничего о Вас не знаю. Сегодня нашел здесь «Новый журнал» — два или три последних номера, — с Вашим «Бредом»[404], который примусь читать, когда — и если — поправлюсь. Получил, еще до болезни, корректурные листки книги Цвибака[405]. Книгу Вы, конечно, получите, он прислал мне корректуру для того, чтобы скорей была о нем статья. Иваск мне пишет с жалобами (очень осторожными) на Зайцева, который будто бы обращается к нему «в диктаторском тоне». Новостей никаких нет, оттого я и сообщаю Вам такие мелочи. Очень был бы рад получить от Вас «весточку». Ивановы отбыли на жительство, по-видимому постоянное, в Hyeres, в какой-то бесплатный дом, но французский, а не русский[406].
До свидания, дорогой Марк Александрович. Шлю Татьяне Марковне и Вам лучшие самые искренние пожелания здоровья и благополучия.
Ваш Г. Адамович
91. М.А. АЛДАНОВ — Г. В. АДАМОВИЧУ 13 февраля 1955 г. Ницца 13 февраля 1955
Дорогой Георгий Викторович.
Мы оба были очень рады Вашему письму и искренно благодарим. Огорчены только Вашими болезнями. Разве бывает воспаление глаз на почве гриппа? Проходит ли уже оно? Мы все по-прежнему. Здоровье не хуже и у Т<атьяны> М<арковны>, и у меня, — и то слава Богу.
«Бред» Вам, боюсь, не понравится. А книга «Нового журнала», кроме лубочного Гузенко[407] и обычного Ремизова[408], очень интересна. Весьма недурен, по-моему, Ершов[409]. Из статей мне всего интереснее была статья незнакомого мне автора[410] о Cофье и Максиме Ковалевских, — оба в новом свете, по крайней мере для меня (совершенно, увы, справедлива и заключительная в ней цитата из Джордж Эллиот[411]). Очень интересна и последняя книжка «Возрождения»[412] (мне ее случайно прислали из Парижа). Узнал, кстати, из нее (из очень сочувственной статьи), что А. Блока «невыразимо обрадовала» (цитирую буквально) гибель «Титаника»: «есть еще океан!»[413] Есть о нем и многое другое, тоже замечательное. Вы его, к крайнему моему негодованию, сравнивали с Толстым. Вы скажете, что сравнивали только в смысле «гениальности». Может быть, однако слова о «Титанике» имеют некоторое отношение и к гениальности — или уж во всяком случае к уму. Нет, «как прав, как безжалостно прав»[414] был — тут не Толстой, как сказано у Чехова, а покойный, истинно незабвенный Иван Алексеевич.
По поводу Бунина. Вы, конечно, читали о московском заявлении Федина: Бунин стал советским гражданином![415] Это вызвало в эмиграции большой шум. Очень многие поверили! Вы удивитесь, если я Вам скажу, что эта история имела последствием (не очень, разумеется, важным и, надеюсь, лишь кратковременным) «холодок» у меня — одновременно с Верой Николаевной и с Бор. Зайцевым (вещь довольно редкая). С Верой Николаевной потому, что я два раза убедительно просил ее тотчас опровергнуть ложь Федина, а ей почему-то не хотелось это делать, и приводила она совершенно беспомощные доводы, даже тот, что у нее нет времени! Я просил ее об опровержении, конечно, из уважения к памяти Ивана Алексеевича (которого и в Ницце, и в Париже (и не враги) уже начинали сравнивать с Ал. Толстым!), да еще из заботы об ее собственных интересах: «вдова не опровергает, значит, это правда!» Она ответила мне довольно нелюбезно. С Зайцевым, конечно, другое. По Вашим словам, он пишет Иваску «в диктаторском тоне». Мы с ним дружески переписываемся (не часто), и я диктаторского тоне не замечал, — разве только более величественный тон, чем прежде. Но об этом заявлении Федина он мне написал странно — и, по-моему, с радостью: «Бунина Ф<един> назвал советским гражданином. Это неверно, но у каждого писателя свой облик и своя известность. Сомневаюсь, чтобы меня кто-нибудь назвал советским гражданином»!! Таким образом, надо сделать вывод, что у Ивана Алексеевича был большевистский облик и большевистская известность!!! И почему Бунину противопоставляется тут именно он, Б<орис> К<онстантинович>? Я не ответил, чтобы не поссориться. Сообщаю об этом лишь Вам, и совершенно доверительно. Не сообщил бы и Вам, если б Зайцев мне сказал, что он об этом говорит конфиденциально. Но он и этого не сказал. Все же прошу Вас НИКОМУ не говорить об этом ни слова. Не получив от меня ответа, он, наверное, рассердился, — что ж делать? А мне хочется знать Ваше мнение.
