Расчет был, казалось, безупречно точным: гинги дважды не опасны — затоптан костер и зарешечен на лице его последний неяркий отблеск. Но разве можно этот огонь погасить до конца?.. И когда сын доброй колдуньи Кло, космический архитектор Ноан, умирая в соборе (а по существу возвращаясь в новый мир, куда его переправили пятилетним мальчишкой), строит мощным усилием сердца зримые образы вечно меняющейся жизни, и гинги выходят без масок, — разламывается круг четырех пантер.
Один из мудрых законов жизни состоит в том, что мы можем оставаться самими собой, лишь делая собой все остальное, то есть неустанно расширяя и углубляя наше «я», обогащая внутренний мир человека беспрерывным освоением окружающего мира. Чем больше измерений мы открываем вокруг себя, тем больше рождается измерений и в нас самих.
Это относится в равной степени и к чисто человеческому миру, о котором я уже писал и чье восходящее богатство — чувства, наслаждения, боль — должно стать достоянием любого из нас, и к миру в космическом понимании.
Я имею сейчас в виду не только космическое понимание, нарождающееся сегодня, но и окружающую человека извечную «обыденную» земную жизнь: оленей, деревья, горы, океаны…
Одна из доисторических эпох названа поэтически эпохой Оленя: по рисункам на стенах пещер. Человек «вобрал» оленя в себя и стал духовно богаче: теперь олень существовал не по ту, а по э т у сторону его жизни.
Великая минута. В детстве или в раннем отрочестве, а иногда уже с головой, начинающей седеть, ее переживало большинство из нас — дерево или ручей, белка или вечереющее поле оказываются не по ту, а по эту сторону, в нас. И чем обильнее эти переживания, тем больше становимся мы самими собой.
Бывает, что эта минута настигает не под открытым небом, а в локальном освещении настольной лампы, над томиками Пушкина или Пришвина, но роль ее в развитии нашей личности не меньше: мы стали сами собой полнее, чем были.
Думаю, что духовная жизнь человека начинается с того, что шум ручья в раннем детстве или птичий пересвист мы слышим в себе самих… Миновало хотя бы одного из нас это открытие?
В течение тысячелетий — от века Оленя — человек становился все больше и больше самим собой, делая собой окружавшую его земную жизнь. Открывал новые материки и острова, восходил на вершины, добирался до полюсов, опускался на дно океанов… Это не было и не могло быть, разумеется, чем-то утилитарно бездуховным; открывая, человек переживал; воронка души работала насыщаясь; ширилось и понимание окружающего мира и себя в мире; росло сознание собственных сил.
И вот уже мало этого — мало одной Земли: человек достигает той степени развития, когда должен, чтобы оставаться самим собой, делать собой космос в самом широком смысле. Не стала ли сейчас ожидаемой реальностью самая величественная минута в развитии человеческой мысли и человеческого сердца: миры, рассматриваемые лишь в хороший телескоп, окажутся не по ту, а по эту сторону сознания, как ручьи, поля и деревья нашего детства…
Что даст человеку это новое, нарождающееся уже сейчас переживание мироздания, когда развернется оно широколиственно, мощно?
Первооснова сил человека расширится безмерно (для Антея — Земля, для нас — Галактика), но по существу останется той, что и раньше, — самые фантастические тысячелетия не опровергнут тихих строк Блока:
И невозможное возможно,Дорога долгая легка,Когда блеснет в дали дорожнойМгновенный взор из-под платка,Когда звенит тоской острожнойГлухая песня ямщика!..
Иной будет «дорога долгая», но сохранится, пока жив человек, «мгновенный взор из-под платка»: без него невозможное никогда не станет возможным.
С уже подробно описанным мною философическим намерением «повернуть колесо» и возвратить нас к «несравненному XIII веку» соседствует в сегодняшнем мире желание более опасное, — потому что оно реальнее осуществимо, — «раскрутить колесо» безоглядно и бездумно, обрывая нити, незримо соединяющие поколения, разрывая живую ткань традиций, разбазаривая с нарастающей центробежной силой человеческое…
Вот небольшой документ — отрывок из не публиковавшейся у нас записи дискуссии западных писателей-фантастов, который может показаться несколько экстравагантным, но тем не менее точно отражает определенные современные умонастроения.
«Хейнлейн. В моей книге «Дитя науки» я создал мир, где каждая пара устраивается так, чтобы получить наилучшее потомство, основывающееся на генетическом капитале родителей.
Жак Бержье. Эта утопия одобрена с научной стороны Жаном Ростаном, а он строгий судья. Книга «Дитя науки» написана до расшифровки генетического кода, но остается верной. Когда техника изучения хромосом под микроскопом усовершенствуется, «лучший из миров» Хейнлейна может стать действительностью. Но каковы будут критерии отбора?
Вильям Тенн. Появятся, конечно, различные школы в генетической архитектуре. Функционалисты уверят родителей в необходимости создания полезных членов общества. Футуристы будут ратовать за детей, способных адаптироваться в культуре будущих двадцати лет. Романтики будут стоять за рождение гениев или по крайней мере высокоталантливых людей. Будут стили существ, как есть стили одежды или домов…
Рэй Бредбери. Я хочу сказать: а любовь, где же во всем этом настоящая, простая и душераздирающая человеческая любовь?»
В сущности, те, кто выступал до Бредбери, говорили вещи, безусловно небезынтересные с точки зрения науки. Почему же так волнует нас этот «детский», наивный вопрос о душераздирающей любви?
Человек. Человек. Человек…
Никогда еще — от века Сократа — не осознавал он со столь ранящей явственностью, как исторически важно ему понять самого себя. И вот мы опять и опять раскрываем тома мудрецов, думаем, сомневаемся, дискутируем, ищем… В обилии завещанных нам великих мыслей одна обретает сегодня особую актуальность: мысль Маркса о сохранении богатства достигнутого развития, как непременном условии возвращения «человека к самому себе, как человеку общественному, т. е. человечному». Это богатство достигнутого развития утрачивается невосполнимо и при растранжиривающем ценности раскручивании «колеса» и при убивающем естественный ритм жизни его замедлении…
Но слава богу, в Истории мудрости больше, чем у западных философов и фантастов.
За мутными от табачного дыма окнами кафе падал сырой и тяжелый, распаренный дыханием моря снег. Митя Пенкин рассказывал мне о том, что после долгих обсуждений в творческих и административных инстанциях план реставрации старого города в основных чертах одобрен и, может быть, этим летом начнутся работы.
