имена, а ведь каждый из них, получив имя, хотел узнать, что оно несет. Для начала я рассказал трогательную историю робота Робби, и мы отдали последний долг памяти падшему собрату. Не помогла ему в этот раз хваленая робоскорость и робореакция. Но, быть может, на робонебесах он уже играет в прятки с Глорией и счастлив, как никогда1. – Безусловно, в голове присутствуют две личности, но это – не борьба за место под солнцем и не случайное расстройство, а полноценное функциональное разделение обязанностей, делегирование, если угодно. Основная личность, та, которая несет в себе ядро вашего Эго, заведует интеллектуальной деятельностью. А субличность – эмоциями. Я не испытывал эмоций с рождения, поэтому двойника создал с другой целью, не для того, чтобы избавиться от той боли, которую причиняют чувства.
Гул электронных голосов перебил меня, и я подождал, пока роботы закончат выражать согласие с тем, что боль от чувств – хуже, чем от двухсотваттного паяльника, ткнувшегося без теплоотвода в контакт нежной интегральной схемы. Ройал молча и почти беззвучно переместилась ко мне, в центр круга, и взяла меня за руку для поддержки. Я расправил плечи и продолжил:
– Я создал двойника, чтобы притворяться, будто испытываю эмоции. Он анализировал то, как люди проявляют эмоции, и подсказывал мне, когда нужно улыбнуться, когда – заплакать, а когда – задрожать от страха. Да, задержка реакции составляла какую-то миллисекунду, и научился я не сразу, но научился! И иногда даже напоминал нормального человека. И у меня был бесценный выбор: обращать внимание на эмоцию, или же игнорировать ее. Но я, как Пиноккио, хотел стать настоящим мальчиком, и вот в этом мой двойник мне мешал. Он приучился питаться эмоциями и не хотел уходить в тень. Сам, в прямой борьбе, я не мог победить его. Поэтому создал мысленный образ Вероники Альтомирано, самой сильной и бесстрашной из всех, кого я видел. Она и пристрелила двойника.
Я перевел дыхание. Роботы молча внимали. Если бы я сразу заметил, что в их фарах, обращенных на меня и Ройал, разгорается что-то бордовое, я бы насторожился. Нет, я, конечно, заметил, но подумал, что это просто как цветомузыка в поддержку гробомогильной части моей истории.
– И вот теперь, братья и сестры, я понял, что ошибся. Быть настоящим мальчиком совершенно не круто. Круче – играть в настоящего мальчика. Смотреть как бы со стороны и нажимать на кнопки, зная, что управляешь лишь доспехами, тогда как разум твой – свободен.
Я вскочил, воздев сжатый кулак над головой, и завопил:
– Даешь компьютерную игру вместо реальной жизни!
– Да-а-а-а!!! – поддержали меня подпрыгнувшие следом роботы.
– Долой психологические романы! Долой твердую научную фантастику! Да здравствует ЛитРПГ!!!
– Ур-р-р-ра-а-а-а!!!
– Сегодня я верну своего эмоционального двойника, и, когда вы узрите меня, спокойного и равнодушного, как робот, я и вас научу быть роботами!
– Слава Николасу Риверосу! – грянул хор. – Человеку, который научил нас быть роботами!
Роботы всё делали слаженно и четко. Они не шумели попусту, не орали вразнобой. Прокричав хором свою реплику, они одновременно замолчали и воцарилась тишина. В этот-то момент на лестнице послышались шаги. Все запоздало сообразили, что, обрадовавшись новому члену, забыли запереть дверь. Я закруглился со своей проповедью и уставился на бледный столп света, льющийся из Верхнего Зала. Похоже, мы помешали соседям сверху…
Однако спустился вовсе не Марселино с двумя «Диглами», чтобы предложить мне дуэль до первой смерти. И не Вероника с автоматом Калашникова, чтобы вежливым прицельным огнем попросить вести себя потише. Спустился Джеронимо с Недотрогой Джимми, бутылкой виски в левой руке и двумя стаканами в правой.
Окинув роботов печальным взглядом, он высмотрел меня в свете их бордовых фар и кивнул:
– Вероника сказала, что ты со мной поговоришь. Ну, у меня выдалась минутка. Поднимешься в гараж?
Я с любопытством огляделся. Как роботы воспримут появление того, по чьей непосредственной вине погиб сеньор Робби, да будет тоннель ему спящим режимом и ныне, и присно, и во веки веков. Но глаза роботов все так же сияли темно-красным. Может, это был апофигей эмоционального зашкала, и дальше просто некуда?
– Мы можем говорить при моих новых друзьях, – сказал я. – У меня нет от них тайн. Посмотри: я снял штаны и чувствую себя как дома, абсолютно комфортно, а ты…
– А я, – махнул Джеронимо бутылкой, – предлагаю тебе ненадолго выйти из зоны комфорта. Так что, может, наденешь штаны?
***
Коричневая жидкость из темно-зеленой бутылки заполнила наполовину два стакана, стоящих на верстаке. Один Джеронимо вручил мне, а другой поднял сам.
– Хэппи бёстдей ту ми, – буркнул он. – И во славу великой Испании, разумеется.
– А тебе точно можно? – озадачился я, представляя, как Вероника убивает меня за спаивание несовершеннолетнего.
– Можно что? – посмотрел на меня Джеронимо. – Пить коричневую жидкость из темно-зеленой бутылки? Не припомню закона, который запрещал бы именно это.
Мы звякнули стаканами, выпили. Жидкость немного прочистила мне мозги, а энергичная робопроповедь эмоционально опустошила, так что я почувствовал себя в силах говорить на трудные темы:
– Слушай, насчет Вероники. Я бы хотел, чтобы ты оставил ее в покое.
– Хочешь, чтобы она переспала с Марселино?
Я замолчал. Тряхнул головой в надежде, что у меня там просто что-то коротнуло, и сейчас слова Джеронимо встанут в правильном порядке. Но они уже в нем стояли.
– Ну, я… Я просто хочу, чтобы все шло своим чередом. Не надо мне делать одолжений. Займись лучше спасением нас.
Джеронимо усмехнулся. Он допил стакан, наполнил его вновь – мне даже не предложил – и сразу сделал хороший глоток.
– Вы ведь не верите в спасение, – произнес он, глядя в пустоту. – Просто малыш занимается какой-то ерундой, которая отвлекает его от тяжелых мыслей. Одна стремится успеть узнать, что такое любовь, другой – забыть… Ее я хотя бы понимаю. Но ты?! Ты, Николас? Она бежит навстречу жизни, ты – прочь от жизни. Не надо мне врать. Просто объясни, почему не хочешь бороться. Почему, обретя чувства, ты утратил яйца? Это что у тебя, как дудочка и кувшинчик работает?
Лицо мое горело от стыда. Слова Джеронимо больно ранили в самую душу. Но в глубине этой самой души я, не покладая рук, раскапывал могилу того, кто сделает меня неуязвимым.
– Может, и так. Тебе что за дело? Это ничего не меняет. Дай мне умереть таким, каким я жил.
Осушив стакан, Джеронимо стукнул им по верстаку так, что инструменты подпрыгнули.
– Первое. Я никому здесь не дам умереть. Никто не вправе умирать, пока над миром не взошло солнце. Знаю, со стороны может показаться, что мы тут просто сидим, как крысы в ловушке, и сходим с ума, но наши сердца продолжают дерзкий полет к солнцу!
Я качал головой. Если бы мог источать скепсис порами кожи – источил бы, даже не задумываясь. Хотя насчет крыс в ловушке я полностью согласен, меткая метафора.
– Второе, – продолжал Джеронимо. – Мы никогда ни к чему не придем, пока каждый из нас не найдет внутри себя свое маленькое солнце. Свой свет, что не погаснет, пока мы живы. А ты, мой друг, погружаешься во тьму.
Джеронимо вновь открыл бутылку, наполнил свой стакан и долил мой до краев.
– Всё это здорово, – кивал я. – Но ты перевёл тему. Я попросил тебя больше не ставить палки в колеса Веронике.
– Да как скажешь! – разозлился Джеронимо. – Пусть палки ставит Марселино, если таков твой выбор. Я не знаю, что за борьбу ты ведешь внутри себя. Может, ты тоже идешь к свету, но выбрал извилистый путь. На этом пути я готов поддержать тебя и отдать за тебя жизнь, если потребуется. Уступим Веронику – Марселино, пойдем дальше, найдем тебе настоящую принцессу, или симпатичную фрейлину – это уж как тебе больше понравится. Но, Николас… – Тут он шлепнулся на колени и устремил на меня умоляющий взгляд. Ладони, дрожа, стискивали стакан с коричневой жидкостью. – Прошу тебя! Если дело всего лишь в том, что ты боишься, в том,
