— I’m just a traveler, — пробормотал я и развернул «International Herald Tribune». Читать о Солженицине. Последнее время пресса вокруг Александра Исаевича кружит и облизывается. Не понимают, что есть люди куда интереснее.
И я перелистнул газету. Что там у нас в Греции?
— Ну вот, а говорили, что соседом русский будет, — проворчал старший экономист.
Старший-то старший, но на вид лет тридцать пять, не больше. Значит, не совсем из простых: неплохая должность, поездка за границу по делам, возвращается в спальном вагоне. Теперь одежда. Так одевается номенклатура средней руки: вторые секретари сельских райкомов, директоры небольших фабрик, главные редакторы областных газет. Часы — обыкновенные, «Луч», на кожаном ремешке, зубы… Зубы советские. Чемодан вместительный. Раза в полтора больше моего. Портфель умеренно поношенный, внушающий доверие. Ногти… Вот ногти подкачали. Нестрижены дня четыре. Может, он просто ножницы дома забыл?
— Сорри… Я это самое… Май вонт переоденусь, андрестенд?
— Располагайте собой, как вам будет угодно, любезный Вячеслав Михайлович, а я пойду, разомну ноги, пока поезд не тронулся, — и я вышел из купе, прикрыв дверь.
Далеко идти не пришлось: только я вышел, как поезд и тронулся. Сначала, как водится, подал чуть назад, а потом, мало-помалу, вперёд. Это не самолёт, который, как укушенный, несётся быстрее, быстрее и ещё раз быстрее. Поезд перемещается неспешно, зная, что пусть свету провалиться, а он шёл, идёт и будет идти по расписанию. В этом достоинство поезда. Главное не быстро бегать, главное вовремя прибежать.
Хельсинки проплывал перед окнами. Кирпичные и бетонные стены, расписанные не только финскими, но и коротенькими русскими словами, чахлые деревья, сгорбившиеся под снегом, домики, не высокие и не маленькие… Сразу и не скажешь, что это заграница. Никакого моря огней. Быть может и потому, что до захода солнца ещё час. Зря электричество финны не жгут, финны природу свою берегут!
Я вернулся в купе, предварительно, на вежливый манер, постучав в дверь.
Попутчик переоделся в спортивный шерстяной костюм.
— Так вы всё-таки русский?
— Почему всё-таки? Я русский, да. Безо всяких «всё-таки».
— А ответили почему по-английски?
— Мы с вами пока на чужой территории. Следует соблюдать осторожность.
Попутчик улыбнулся, махнул рукой:
— Вы впервые за границей?
— Да.
— Тогда понятно. Нет, вы правы, болтать лишнего за границей не нужно, но мы уже в вагоне и очень скоро будем на нашей территории. Да и вообще, Финляндия — не враждебная страна, она не в НАТО.
— Финляндия нет, а вот отдельные финны…
— Нет, нет, уверяю вас, здесь мы можем говорить совершенно свободно.
Этого я и боялся. Говорить, говорить, говорить… Мне хотелось помолчать. Матч утомил меня. Не сказать, чтобы очень сильно, но утомил. И Кереса тоже. Керес даже собрался лечь в санаторию после Нового года. В финскую санаторию. Мы с ним к концу матча наладили вполне нормальные отношения. Не дружеские, нет, конечно. Корректные. Могли переброситься парой нейтральных фраз, и тому подобное. У него в Финляндии близкие друзья, у Кереса. Родственники жены, ещё кто-то, так что он в Союз не торопится. И, уверен, насчёт призовых у нашего государства к Кересу претензий нет.
Их и ко мне нет. По закону. Просто посольские по привычке хотели взять на арапа. Мол, сдавайте валюту, граждане! От чистого сердца! По доброте душевной. Как вступают в ДОСААФ, Общество друзей природы и прочие добровольные общества.
Действительно, ввозить валюту в СССР по закону я не мог. Вывозить валюту из СССР по закону я опять не мог — ну, за исключением особо оговоренных случаев. Открыть счёт в зарубежном банке я, находясь в СССР, тоже не мог, даже и физически. Но вот будучи за границей открыть вклад в зарубежном банке, разместив заработанные «белые» деньги — имел право полное. Спасский недавно сто тысяч долларов поместил, свой гонорар матча с Фишером. Не повёз в Россию. И ничего. Пошипели завистники, Павлов, главный спортивный чиновник страны, даже бумагу в ЦК написал, а со Спасского — как с гуся дождик.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Поговорить с попутчиком… Отчего не поговорить с толковым человеком, я за время, проведенное в Хельсинки, намолчался изрядно. Но меня на инструктаже предупреждали: с незнакомцами не откровенничать, со знакомцами не откровенничать и подавно. Рекомендуется побольше молчать, а если молчать никак нельзя, то затрагивать темы погоды, спорта, классической музыки, а речь зайдёт о современности — всячески подчеркивать преимущества советского строя, и сворачивать на хоккей. В хоккее наше превосходство особенно наглядно.
При всей кондовости этих инструкций я знал, что составляли их люди неглупые. Сколько человек погорели из-за болтливости, говоря не там, не то, и не с теми. И не с недобитыми беляками или фашистами, не с агентами ЦРУ, а со своим же братом, советским человеком. Поговоришь по душам, да под водочку, а там, глядишь, на тебя уже и бумага: «преклонялся перед достижениями капитализма путем приобретения бритвенных лезвий «Матадор».
Или того хуже.
— Скоро между Москвой и Хельсинки будет ходить прямой поезд, — не без гордости сообщил попутчик. — Я, собственно, для этого и ездил в Финляндию: уточнять детали и проводить кое-какие согласования. Представьте, как будет удобно: целый поезд! Сел в Москву, и до самого Хельсинки ешь, пьешь, веселишься! С вагоном-рестораном.
Отсутствие вагона-ресторана меня не очень печалило. Не рискую я есть вагонно-ресторанную продукцию. После того, как болел на чемпионате СССР, в еде я стал осторожен. Да и нужды особой в нем не было: и позавтракал, и пообедал я плотно, а уже к двадцати трём мы будем в Ленинграде, там наши вагоны прицепят к московскому поезду, и ранним утром — здравствуй, столица!
— Скоро — это когда?
— На будущий год! А что? Колея что у нас, что у финнов одна, тысяча пятьсот двадцать четыре миллиметра. Осталось с электричеством разобраться.
— А что, электричество разное?
— У нас постоянный ток, у финнов переменный, — сказал он без уверенности. — В крайнем случае, будем менять локомотив, дело нехитрое.
За окном проплывала Финляндия. Теоретически. Практически видно было отражение нашего купе. Чёрное зеркало. Ночь в Финляндии. Изредка мелькали огоньки, но что это было — хутора, полустанки, или финские призраки зимней войны манили неосторожных путников лживым гостеприимством, не разобрать.
— А откуда вы знаете мое отчество — Михайлович?
— Видел вашу фотографию в «Гудке». Три дня назад.
— Вы читаете «Гудок»?
— Другой советской газеты в тот день в гостиничном киоске не оказалось. Разбирают наши газеты.
— Финны?
— Все. Наша газета — это не какие-нибудь ширли-мырли.
— И вы запомнили? Меня? Там же фотография — едва так себе. Маленькая.
— Были написаны фамилия, имя, отчество. И когда вы представились, я начал вспоминать.
— Ну да, логично… Ну и память у вас, однако!
— Профессиональная, — но профессию уточнять не стал. Достал из рундука чемодан, из чемодана лыжный костюм. На лыжах в Финляндии я ходил два раза. В парке. С инструктором. Брал напрокат лыжи, а инструктор обучал меня азам финского лыжного хода. Я бы хотел и больше уроков, но рождество… Финны празднуют.
Из деликатности сосед вышел.
Я переоделся, повесив на вешалку путевой костюм. Завтра, перед приездом в Москву надену. А пока так, лыжником спать буду.
Я уселся, раскрыл «Советский спорт». Восторгались победами сборной по хоккею на кубке Известий. Сообщали, как готовятся к будущим чемпионатам лыжники, биатлонисты, конькобежцы. И совсем немножко, в уголке, о пятой победе Михаила Чижика над Паулем Кересом, после чего счет стал пять — ноль в пользу чемпиона СССР.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Маловато будет.
Подошли к границе. Остановились.
— Вайниккала, — сказал вернувшийся попутчик. — Меняем локомотив.
Я посмотрел на часы. Семь пятнадцать. А кажется — глубокая ночь.
— Ничего, к девяти будем в Выборге, быстренько пройдем досмотр, а там — свобода! Родина! Россия! — порадовал попутчик.
