– Знаете, у меня есть сын, – говорит она неожиданно.
– И мама, – отзывается доктор.
– Да, еще сестра, но она очень далеко живет.
Он молчит. Не спрашивает, есть ли кто-то еще и с кем сейчас ее сын. Наверное, ему это не интересно, потому что не интересна она.
– Маленький ребенок?
Лед тронулся!
– Нет, вполне взрослый. Уже тринадцать.
– Трудный возраст.
– Пока не замечаю, он у меня послушный мальчик.
– Повезло. Мои такие пируэты устраивали.
– А у вас их много?
– Трое.
Трое?! Вот у этой мадам с декольте трое детей? Нет, я решительно чего-то не понимаю. Ну, у него-то, ясное дело, их хоть семеро по лавкам сидеть будет, он и не заметит. Он должен видеть зажим и скальпель, а остальное как-нибудь само приложится.
– Ну, старшие выросли уже, они с матерью отдельно живут.
А! Ну, слава богу, значит, еще не выжила из ума. Кое-что соображаю.
– Не сошлись характерами? – И зачем она лезет не в свое дело? История-то уже давняя, прошлая, забытая, наверное. Наладилось ведь все у человека, зачем ворошить?
– Ага. Не сошлись. Она и моя работа.
– Предательница, да?
– Нет. Просто хорошая женщина, которая знала, что заслуживает большего, чем муж, скачущий по больницам и забегающий домой иногда только затем, чтобы сменить рубашку.
– Трудно вам было?
– Да и ей нелегко. Дом, дети полностью на ней. Кто-то выдерживает, кто-то ломается. Она сломалась.
– Наверное, не любила?
– Ну, почему же. Это только кажется, что любовь у всех одинаковая, а на самом деле она у каждого своя.
Вот это точно. Он прав. У Шуры вот с Валеркиным папашей очень своеобразная любовь получилась.
– Заговорились мы что-то, Шура. Вас, наверное, сын ждет.
– А вас? – Погибать, так с музыкой. В конце концов, надо понять, можно ли еще на что-то надеяться.
– Меня, Шура, кроме пациентов, никто особо не ждет.
– Хотите, я вас буду ждать?
Он смотрит на нее очень серьезно. Даже в полумраке читается грусть, наполняющая его глаза. Он молчит, молчит долго, кажется, целую вечность. Наконец кивает и говорит тихо, слишком тихо, но даже эта тишина звучит в Шурином сердце оглушительным радостным набатом.
– Я подумаю.
Шуре бы остановиться, притормозить, но она уже мчится галопом, и ничто не в состоянии удержать теперь ее напор. Прежде чем включается разум, душа ее в бешеном натиске требует точного ответа:
– Долго?
– Разве что совсем чуть-чуть.
С другой стороны стола его ярким пламенем жжет пара пылающих надеждой глаз. Как обмануть их? Как разочаровать? Разве можно вот так наотмашь резким отказом? Нет-нет, это только на работе он мастак по живому резать, а в личном никак, с личным он осторожничает. На теле рану зашить – плевое дело, а душевная, как ни зашивай, кровоточит годами.
– А давайте сходим в кино, Шура.
– А давайте! – Глаза полыхнули веселыми искрами. Хорошая она женщина, приятная, только одинокая очень и неустроенная. Такое не скроешь ни укладкой, ни макияжем. Хоть бы выкарабкалась ее матушка. Уж он постарается.
– В воскресенье? Или вы заняты с сыном?
– В его возрасте он будет только счастлив, если мама оставит его в покое. – Шура улыбается искренне и становится даже красивой.
– В таком случае выберите кинотеатр, фильм и сеанс, а я куплю билеты.
На том и решили. Через несколько минут Шура уже ехала домой в такси, заботливо оплаченном Владимиром. Она ликовала, испытывала торжество. Она радовалась. А еще ей неудержимо хотелось плакать. То ли сказалось нервное напряжение последних месяцев, что провела она в тревоге и тщетных попытках вылечить маму. То ли накрыла ее пелена облегчения. Накрыла светлой, прозрачной вуалью, что приподняла мрачную, тяжелую ткань жизни, в которую до этого куталась Шура. То ли расцвела яркими красками надежда и заголосила, запела утешительными словами о том, что все будет хорошо.
– Все будет хорошо, – прошептала Шура. Она прислонила лоб к запотевшему от дождливой осени стеклу и тихо, по-женски всплакнула счастливыми слезами.
ДинаВ четверг после собрания Дина пришла домой с опозданием.
– Дина! – Бабушка стояла посреди коридора, опершись на трость, и укоризненно смотрела на внучку. – Но, право слово, разве можно заседать столько времени?! Себя не жалеешь – людей пожалей! У них других дел, что ли, нет, как только выслушивать про взносы и мероприятия?
– Ой, ба. – Дина скинула хлюпающие дождем боты, сняла мокрое пальто и взглянула в зеркало. Ну и чучело! Лицо красное, волосы висят мокрыми плетьми – и надо же было зонт дома оставить! – У меня, между прочим, тоже полно дел, кроме того, как им об этом докладывать.
– У тебя-то, – бабушка усмехнулась, – ну-ну.
– Не начинай, пожалуйста! – Дина скользнула в ванную, стянула мокрые брюки и колготы и прямо в блузке встала в ванну. Включила душ и подставила ступни струям горячей воды. Переминалась с ноги на ногу, блаженно улыбаясь. Бабушка заглянула и покачала головой.
– Вот дурында!
– Ба, а что на ужин?
– Сырники.
– Ух, мои любимые!
Дина отправила блузку в корзину с грязным бельем, завернулась в теплый халат (цвет розовый, на капюшоне заячьи уши – сплошной романти́к) и уселась за кухонный стол, где уже стояло блюдо с сырниками и дымилась горячим чаем большая кружка.
– Ну, рассказывай! – потребовала бабушка.
– Да все как обычно. Концерт, потом нудятина всякая про дисциплину, опоздания, внеурочные отъезды, субботник опять же. Вот и все дела.
– Что-то непонятно. – Бабушка в задумчивости пожевала губу.
– А что непонятного, бабуль? Сырники – объеденье!
– Непонятно, почему ты после этой обычной ерунды явилась домой на час позже и еще сияешь как начищенный самовар.
– Я просто рада, что пришла наконец. А задержалась, потому что родители договаривались о дополнительных занятиях. – Только бы не покраснеть. Она ведь и не врет даже. Родной дом с горячими сырниками, чайком и бабулечкой – это, конечно, радость. И об уроках она договаривалась. Не придерешься.
– Договорилась? – Бабушка пристально смотрит на внучку.
Дина пытается кивнуть с равнодушным видом. Интересно, получается? Наверное, да, раз бабушка вполне миролюбиво спрашивает:
– А как прошел концерт? Что играли?
– Да разное. Чайковского, Вивальди, Таривердиева даже, представляешь?
– Таривердиева? И кто же? – Бабушка оживляется. Еще бы, ее любимый фильм – «Семнадцать мгновений весны». Она не устает повторять, что, кроме сюжета и актерской игры, там потрясающая музыка. Дина, конечно, предпочитает Вивальди, но согласна с тем, что «Я прошу…» цепляет за душу. И что теперь делать? Как отвечать? Она совершенно напрочь позабыла, кто сидел за роялем. Музыку помнит, чувства свои помнит, мысли. Все смотрела на пятый ряд и повторяла, точно заклинание: «Ну и тип! Хам какой-то». Она и в музыке не растворилась, и исполнителя позабыла. Слыханное ли дело, чтобы концертмейстер не помнила, кого объявляла. Ведь не так много номеров было, да и учеников всех Дина прекрасно знает. А сейчас даже сообразить не может, мальчик играл или девочка. Или это дуэт был? Да, вполне возможно. Там такие переливы были, что одному не справиться. Да и разрыв в несколько октав. Но кто же играл?
