Потом встал Антонио Ласси. Именно он посоветовал Джироламо обложить город более высокими налогами, и его знали как смертельного врага Кеччо. Многие удивились, когда увидели его входящим в зал заседания совета, предположив, что он покинул город по примеру Эрколе Пьячентини и других фаворитов графа. А уж когда он решил выступить, изумление охватило всех.
— Наш добрый друг Никколо созвал нас, чтобы решить, что делать с городом. Судя по всему, многие склоняются к тому, чтобы просить защиты у того или иного сильного соседа. Но мне представляется, что лучше остаться свободными, какими мы стали благодаря нашей победе. Давайте сохраним свободу, которую добыли нам эти люди, рискуя собственной жизнью… Почему мы сомневаемся в нашей способности сохранить свободу наших предков? Мы же их прямые потомки, в наших жилах течет их кровь, мы выросли в построенных ими домах! Почему мы думаем, что не способны воспользоваться выпавшим нам шансом? Давайте не бояться, что могучий монарх, который защитит город, сойдет с тропы справедливости и не сумеет взрастить росток свободы, который наконец-то взошел в нашем городе.
Тут Антонио Ласси выдержал паузу, чтобы оценить реакцию других членов совета.
— Но сам Спаситель показал нам, что пастух необходим для сохранения стада. И Он указывает нам, что наши взоры должны обратиться к тому, кто непосредственно приложил руку к уничтожению волка. Я предлагаю отдать нашу свободу в руки того, кто лучше всех сможет ее защитить, — Кеччо д’Орси.
Члены совета ответили криком удивления. Неужели это предложил Антонио Ласси? Они посмотрели на Кеччо, но его лицо оставалось бесстрастным, лишенным даже намека на эмоции. Они спрашивали себя, не подстроено ли все заранее, не подкупил ли Кеччо своего врага, не попытался ли Антонио таким способом примириться с победителем. На лицах читалось смятение. Собравшиеся оказались в трудном положении: никто не знал, чего именно хочет Кеччо. Высказываться им или молчать? Вид их вызывал жалость. Наконец один поднялся и поддержал предложение Антонио Ласси. Тут уж и остальные собрались с духом и принялись произносить восхваляющие Кеччо речи, упрашивая его взять на себя правление городом.
Сухая улыбка появилась на лице Кеччо, но тут же исчезла. И наконец, решив, что сказано достаточно, он поднялся и, поблагодарив всех выступавших за теплые слова, изложил свое видение ситуации.
— Это правда, мы захватили город, рискуя собственными жизнями, но действовали мы ради города, а не себя… Никто не думал о личной выгоде, мы руководствовались чувством долга. Свобода и всеобщее благополучие — такие цели мы ставили перед собой. Я от всего сердца благодарю Антонио Ласси и всех вас за ваше доверие ко мне, которое столь велико, что вы готовы поставить меня править городом. Одно ваше желание принять такое решение я расцениваю как достаточную награду. Но, Бог свидетель, нет у меня желания править. Мне нужна любовь моих сограждан, а не страх подданных. Я со страхом думаю о тяжких обязанностях правителя. И кто поверит в мою личную незаинтересованность, увидев, как я подхватил скипетр, выпавший из безжизненной руки? Простите меня, я не могу принять ваш дар. Но есть силы, способные управлять городом. Церковь не отказывает тому, кто просит убежища, и простит нас за то, что мы освободились от ярма тирании. Давайте попросим защиты у Святого Отца…
Члены совета прервали его аплодисментами. Они не хотели слушать дальше, потому что уже согласились с ним. Тут же приняли решение отправить делегацию к губернатору Чезены. Заканчивая заседание, члены совета вновь принялись возносить хвалу Кеччо. И если перед заседанием его позиции были сильны, то теперь стали в десять раз сильнее. Зажиточные сословия боялись толпы и выражали недовольство тем, что Кеччо прибег к ее помощи. Теперь же и они приняли его сторону.
Люди знали, что совет собрался с тем, чтобы решить судьбу города, и тысячи горожан пришли к зданию совета. Новость распространилась мгновенно, и когда Кеччо появился на верхней ступеньке лестницы, они приветствовали его громкими криками, выражая поддержку и восхищение:
— Браво! Браво!
Он направился домой, и толпа последовала за ним, оглашая криками серые улицы. Вдоль стен домов плотными рядами стояли люди, многие поднимались на цыпочки, чтобы получше разглядеть Кеччо. Мужчины махали шляпами и подбрасывали их в воздух, женщины приветствовали его взмахами разноцветных платков. Детей поднимали на плечи, чтобы они могли увидеть великого человека, их пронзительные крики добавлялись к общему шуму. Потом кому-то пришла мысль бросить под ноги Кеччо плащ, чтобы он прошел по нему. Другие последовали его примеру, и теперь ноги Кеччо уже не касались земли. Перед ним рассыпали корзины цветов, по воздуху растекся резкий запах нарциссов. Поначалу все кричали, кто во что горазд, но постепенно два слова начали набирать силу, и вскоре их скандировали тысячи глоток:
— Pater Patria![24] Pater Patria!
Кеччо шел с непокрытой головой, глядя под ноги, с бледным лицом. Столь велик был его триумф… что ему было страшно.
Процессия достигла улицы, на которой находился дворец д’Орси, и в этот момент из ворот дворца вышла жена Кеччо и его дети. Они двинулись к нам, сопровождаемые благородными дамами. Произошла радостная встреча, и Кеччо, раскрыв объятия, прижал жену к груди и нежно поцеловал. Потом одной рукой обнял за талию, другой взял за руку одного сына, второй встал со стороны матери, и они пошли к дому. Толпа ответила восторженным ревом. Людей захлестнули эмоции, и свою радость они могли выразить, лишь крича во весь голос:
— Pater Patria! Pater Patria!
Глава 26
Через какое-то время официальная делегация, посланная в Чезену, вернулась с известием, что протонотарий Савелло никак не мог решить, принимать город или нет, но, увидев твердое желание жителей Форли перейти под правление папы и убедившись, что именно набожность горожан привела их к такому решению, не посмел противиться воле небес и согласился прибыть, чтобы самолично принять город под крыло Церкви.
Кеччо чуть улыбнулся, услышав про сомнения, которыми терзался этот достойный человек, но полностью одобрил решение монсеньора Савелло, подумав, что его приезд более чем уместен.
Протонотария приняли с должным почетом. Ростом Савелло не вышел, зато мог похвастать дородностью. Большущий круглый живот, толстое, всегда красное лицо, двойной подбородок и бычья шея. Огромные уши торчали, а маленькие свинячьи глазки, казалось, буравили насквозь. Он сильно облысел, и макушка сверкала на солнце. Тонкие, выцветшие брови едва просматривались между обширными полями бритых щек и лоснящегося лба, так что лицо его отчасти напоминало гладкий костяной шар. В Форли он прибыл в роскошном бархатном наряде. После положенных приветствий Савелло подробно рассказали о ситуации в Форли. Ему очень не понравилось, что крепость по-прежнему в руках коменданта, которому вежливо предложили сдать крепость полномочному представителю папы, но комендант отказался повиноваться. Меня отправили к Катерине, чтобы сообщить о последних событиях и передать, что протонотарий хочет с ней встретиться.
Графиня теперь находилась во дворце д’Орси, и в одну из ее комнат проводили достопочтенного Савелло.
Протонотарий остановился на пороге, поднял руку с вытянутыми двумя сложенными пальцами и басовитым слащавым голосом произнес:
— Да пребудет с вами милосердие Божье!
Катерина поклонилась и перекрестилась. Он подошел к ней и взял ее руку в свою.
— Мадам, я всегда надеялся, что придет день, когда я встречу ту, которая известна как самая талантливая, самая красивая и самая добродетельная женщина нашего времени. Но я не думал, что это будет день печали и горя.
Он говорил негромко, важно и медленно, найдя, как мне представлялось, правильный тон.
— Ах, мадонна, вы и представить себе не можете, как я огорчился, услышав о вашей ужасной утрате. Я встречался с вашим дорогим мужем в Риме, всегда питал к нему глубокую привязанность и высоко его ценил.
— Вы очень добры, — ответила она.
— Я понимаю, что вы сокрушены горем и наверняка считаете, что мой визит не ко времени. Я пришел, чтобы утешить вас, насколько это в моих силах, ибо это самая главная работа, которую возложил на нас наш Небесный Владыка — утешать страждущих.
— У меня сложилось впечатление, что вы прибыли, чтобы взять город под свою власть от лица папы.
— Ах, мадонна, я вижу, вы сердиты на меня за то, что я отбираю у вас город. Только не думайте, что я делаю это по собственной инициативе. Ах, нет же. Я раб, слуга его святейшества. По своей воле все сделал бы с точностью до наоборот, и не только из уважения к вашим достоинствам, которые столь велики, но принимая во внимание желания герцога, вашего брата.
Он прямо-таки сочился елеем. Приложил руку к сердцу, посмотрел на небо, так закинув голову, что радужки скрылись под веками, оставив на всеобщее обозрение только белки. Своим представлением он производил впечатление высоконравственного человека.
