Прозрения приходят от глубоко заинтересованного личного отношения, от любви к тому, что видишь, например, к природе, к людям, к миру. А прозреть от любви — значит увидеть и воспроизвести реальную красоту, не искажая ее.
— Андрей, — направляю я рассказ, — а как сложилась театральная судьба твоего отца?
— Отец от природы был щедро одарен многими актерскими качествами. И он постоянно развивал их и приумножал. Сколько я помню — он был актером великого Академического театра драмы имени Пушкина. Верой и правдой он служил этой сцене с 1942 года. Конечно, столько лет работать в одном театре — подвиг. Но и уйти — подвиг не меньший. Отец ушел решительно и быстро. Его перестала устраивать партийно-советская образцово-показательная драматургия 60–70 годов. Играть в таких спектаклях не желал и даже сочинял злые и местами неприличные частушки — доставалось и главному режиссеру, и директору театра, и актерам. «Артисту мало одной только сцены», — любил повторять отец, и это была правда. Он стал больше сниматься в кино, много ездил по стране, заботился о своих коллегах-актерах, которые выбрали его председателем Ленинградского отделения Всероссийского Театрального Общества.
— Твой отец, Андрей, наверное, хотел, чтобы ты пошел по его стопам, ведь он многое мог тебе передать, многому научить? — спросил я друга в тот момент, когда он замолчал.
— Нет, не хотел. И сейчас я хорошо понимаю его. Почему? Во-первых, он не видел во мне актерского таланта. Во-вторых, хорошо знал, как горек хлеб артиста, какие на этом пути встречаются трудности и разочарования: зависть коллег, предательство, сплетни и клевета, самодурство режиссеров, безденежье, творческие неудачи… Да я и сам не собирался связывать свою жизнь с театром. В детстве и юности, как и многие мальчишки в нашей стране, я мечтал стать космонавтом. И это желание не было данью моде, оно было серьезным и обдуманным. Я поступил в клуб юных космонавтов, который базировался в Военно-медицинской академии, и провел там два года. Участвовал в разных медицинских и психологических экспериментах, изучал историю космонавтики, занимался спортом. После окончания в 1963 году школы вопроса «кем быть?» передо мной, естественно, не стояло. Я стану космонавтом!
Дорогу в космос мне преградила медкомиссия. С таким слабым зрением, как у меня, в космонавты не брали. Меня признали негодным к полетам и предложили поступить в Военно-медицинскую академию на факультет подготовки авиационных и космических врачей. Конечно, это было не то, о чем я мечтал, но все же очень близко. Отец был рад, что я поступил в военное училище, и когда я пришел в университетский студенческий театр, не одобрил моего поступка. Честно говоря, он поверил в мои способности только спустя годы, услышав по радио спектакль «Суворов». Но — от судьбы не уйдешь. Я старательно овладевал наукой и одновременно играл в студенческом театре Ленинградского государственного университета. За шесть лет я сыграл роли в спектаклях «Страх и отчаяние в третьей империи» Брехта, «Осенняя скука» Некрасова, «Жорж Данден» Мольера, «Женитьба» Гоголя, «Конь в сенате» Андреева, «Свои собаки грызутся, чужая не приставай» Островского.
После Военно-медицинской академии я покинул Ленинград — меня отправили на службу в одну из воинских частей, правда, через некоторое время я вернулся на кафедру космической медицины и окончил курсы психофизиологии. Заниматься наукой мне было интересно. И все же я пожертвовал и наукой, и карьерой врача ради актерского дела — мучительно-любимого и не отпускающего. Вероятно, сказались и гены, и обстоятельства, и призвание. В 1973 году мне удалось демобилизоваться из армии, и я тут же поступил в театральный институт на факультет драматического искусства (курс Игоря Горбачева). Еще студентом я начал сниматься в кино — сыграл главную роль в фильме Ильи Турина «Еще можно успеть…». Картина получилась слабенькая, но мне всегда нравилось ее название, оно как-то перекликалось с моей собственной судьбой… Георгий Александрович Товстоногов пригласил меня в труппу театра, когда мне уже исполнилось тридцать лет, и с тех пор я не представляю своей жизни без Большого Драматического Театра.
Андрей Толубеев рассказывал о своей жизни спокойно, без лишних эмоций, с юмором. Он был звездой, но никаких выраженных признаков «звездности» у него не было. Он был человеком деликатным, рассудительным, смешливым — все это особенности типичного питерского интеллигента. Именно такими актерами интеллектуалами и была населена товстоноговская «империя»
… Меня потрясла его роль в спектакле по пьесе Радзинского «Театр времен Нерона и Сенеки». Премьера состоялась давно, в 1986 году. Но помню отчетливо: в красноватых отблесках огня сидит император Нерон — величественный, спокойный, словно он не в Риме начала новой эры, где царят междоусобицы, кровавая борьба за власть, а в безмятежной древней Элладе с ее гармонией и умиротворенностью. Но вскоре зритель понимает, что это спокойствие — иллюзия, игра, актерство. Империя Нерона — один сплошной театр, жизнь в ней — обман, люди, ее населяющие, делятся только на две категории — на палачей и жертв… Эта роль стала не только выдающимся достижением в творческой жизни Андрея, она стала театральной легендой. Нерону — Толубееву удалось быть одновременно обаятельным и безмерно отталкивающим, мужественным и жалким, умным и тщеславным, холодным убийцей и искренним страдальцем, все видящим и чувствующим. Ему удалось сыграть сложный, неоднозначный образ, комедию фигляра на троне и трагедию незаурядного человека, которому с детства внушали, что любовь — продажна, а ложь — основополагающий закон бытия.
Блистательно он играл Бальзаминова — по-новому, создал непривычный для зрителя образ жалкого человечка, но все-таки — человека! — который заслуживает и понимания, и сострадания… Его Бальзаминов каждый день прихорашивается перед зеркалом, пощипывает брови, гримасничает, дурачится, но его глаза излучают отчаяние. То он раздраженно кричит: «Сколько раз я просил, покажите, как правильно в любви объясниться» То тоскует по жизни, которой не знает, потому что ее нет ни в соседней усадьбе, ни во всей округе, ни во всей уездной России…
Спектакль «Маскарад» в постановке Темура Чхеидзе Андрей считал подарком судьбы. Лермонтовский Арбенин — труднейшая из ролей в репертуаре русского драматического театра, она требует огромных физических сил и глубоких душевных переживаний. Толубеев играл сильно, темпераментно, без пафоса и нарочитости. Он словно бы и не стихи читал, а прозу говорил, произносил фразы так, как будто это свободная речь, однако великая поэзия от этого не теряла силы. Тонко, аристократично он сыграл финальную сцену сумасшествия своего героя — ходил
