Уничтожь меня, Натали, чтобы я смог наконец уйти с миром, познал тот мир, воссоединился там с моей женой, смог вырваться из оков моего одеяния и земного притяжения, как всяк и каждый. Это мое право, это мой долг, мое условие быть человеком; я стал избранным наугад, а остаюсь им по заблуждению или же упущению, искусственно продлеваемый вопреки всем общим законам. Я больше не хочу быть одиноким. Я больше не хочу быть исключительным.
Помоги мне…
***
Терраса бара представляет собой длинный узкий балкон с полуразвалившимися кирпичными дымоходами, выстроенными в ряд круглыми столиками и раскрошившимися зубчатыми украшениями на крыше. Протиснувшись к балюстраде, прикрепленной к стене массивными цепями, я оглядываю окрестности: отсюда видна вся площадь от бывшего президентского дворца до подпираемого стальными балками кафедрального собора. Мексиканский флаг, установленный на клумбе с белым гравием, где монументальные скульптуры из искусственного мрамора имитируют шахматные фигуры, вздувается и развевается под порывами ветра. Этакий островок модерна посреди рушащейся готики. Машин на улицах на удивление мало, воздух уже не кажется таким раскаленным, слух режет непривычная тишина.
Кевин Уильямс с пухлой папкой в руках и в своем слишком коротком смокинге просовывается в балконную дверь. Блуждает глазами по бару, нагибается, чтобы пройти под гирляндой цепей, и садится напротив меня.
– Вы что-нибудь заказали?
– Предоставляю это вам.
– Текила, – приказывает он неподвижно свесившейся с перил официантке. Затем нарочито медленно, не отводя от меня взгляда, словно начинает стрип-шоу, снимает с папки резинки. – Готовы к потрясению?
Я нетерпеливо киваю. Он открывает папку, ставит на один ее край пепельницу и торжественно протягивает мне фотографию, на которой два мальчишки, уморительно кривляясь, обнимают невыразительную блондинку.
– Венди и мальчики, – поясняет он, видя мое удивление, и выкладывает на стол увеличенный снимок с расчерченными квадратами. – Левый глаз Венди, увеличенный в тысячу раз. Вы можете увидеть в нем мое тройное отражение в тот момент, когда я делаю снимок. С этим явлением вы знакомы. А вот фотография глаза Пресвятой Девы, к которой я применил аналогичную цифровую обработку и тот же масштаб увеличения.
Я подношу снимок к фонарю, раскачивающемуся над балконной дверью. На фотографии с Венди отражения были очень четкими, а на этой я различаю только тени и темные пятна, да и то с большим трудом.
– Ничего удивительного, – участливо утешает он меня, – там такое скопление людей! Давайте опустим три года, и вот чем завершились мои исследования.
В эту же минуту прибывает поднос. Раздосадованный Кевин убирает руку и прячет фотографию у себя на груди, девушка тем временем расставляет на столике текилу и закуски: томатный сок, соль, половинки зеленого лимона и тапас. Потом он с гордостью протягивает что-то вроде детской книжки-раскраски, где в черно-белом глазу очерчены тринадцать силуэтов. Прищелкивая языком, он наслаждается моим молчанием, томит меня еще несколько секунд, затем поочередно выкладывает на стол отдельные изображения каждого персонажа с его учетной карточкой. Бородатый идальго, Хуан Диего, епископ Сумаррага, его чернокожая служанка, сидящий с тыквой в руках индеец, переводчик Хуан Гонсалес и семья в полном составе, от старика до младенца.
Мое внимание привлекает вторая карточка, я указываю на обведенное белым отражение в остроконечном колпаке и длинном нагруднике, называемое "Хуан Диего".
– Где вы обнаружили его?
– На левой роговице. Он как раз показывает тильму епископу.
– Тильму, на которой проявились глаза Богоматери, в которых и отражается эта сцена?
– Именно так, – отвечает он, не чувствуя подвоха.
– Как же возможно, что он отражается в глазах с плаща, если сам плащ надет на нем?
Кевин поджимает губы, потупляет глаза. Меня уже начинают мучить угрызения совести за то, что я вот так, одной фразой, перечеркнула плоды трехлетних исследований, но он продолжает мягким голосом, как если бы поберечь следовало меня, а не его.
– Должен вас предупредить: здесь мы выходим за рамки научно объяснимых явлений. То, что я сейчас вам открою, – всего лишь бездоказательное предположение, интуитивное заключение, продиктованное исключительно логикой.
– Слушаю вас, – говорю я, придавая своему голосу волнующие интонации, чтобы завоевать его доверие.
– Она была там. Пресвятая Дева. В то мгновение, когда ее изображение проявилось на полотне, она, будучи невидима для всех, наблюдала за происходящим, в шестидесяти сантиметрах от земли и тридцати градусах правее епископа, что, по моим расчетам, исходя из расположения отражений в обоих глазах, наиболее вероятная точка обзора.
– Точка обзора невидимой Девы, поместившей все виденное своим невидимым взором в глаза с полотна?
Озадаченный моей формулировкой, он выдерживает паузу и наконец кивает. Я перевожу взгляд на площадь, где уже не осталось ни единой машины. Так странно, это ощущение комендантского часа, эта искусственная тишина, прерываемая звуками, которых не должно быть слышно: цоканье шпилек по булыжной мостовой, поскуливание собаки, звонок телефона в глубине квартиры, взмах крыльев под соборным колоколом, капель воды на этаже под нами. Никогда бы не подумала, что в одной из самых шумных столиц мира можно провести такой романтический вечер у деревенского фонтана.
– Вот, собственно, на чем я основываюсь.
Я словно пробуждаюсь ото сна и возвращаюсь к круглым очкам исследователя из НАСА. Он придвигает свой стул к столу и в качестве решающего аргумента показывает мне следующее увеличение, где на тильме, отражающейся в левом глазу, еще не проявилось изображение Пресвятой Девы. Затем бодро вопрошает:
– Ну так… что вы на это скажете?
При всей доброй воле единственное, что я нахожусь ответить, это:
– Вы католик.
В двойном порыве рвения он восстает и заявляет:
– Протестант! И мои религиозные убеждения никогда не влияли на беспристрастность моих исследований!
– Если не считать, что вы пришли к выводу о Божьем вмешательстве.
– Это не вывод, и я ни к чему не пришел. Я лишь выявляю неподдающийся научному объяснению феномен: каждый волен делать для себя соответствующие выводы.
Я перебираю распечатки, сравниваю их между собой, приближаю к глазам, удаляю от глаз. Он расслабляется, и агрессивные интонации невиновного, помимо своей воли почувствовавшего себя виновным по ложному обвинению, сменяются в его голосе гордостью.
– Знаете, мне не привыкать к подобным обвинениям. Поначалу в НАСА все поднимали меня на смех. Теперь им не до смеха. Я единственный из всей команды, кто в рамках программы "Патфиндер" трижды выходил в открытый космос. Давайте же выпьем, чтобы вы пришли в себя!
Я тяну руку к томатному соку, но он останавливает меня.
– Нет, только не в таком порядке! Делайте, как я.
В его глазах загораются задорные искорки, рот растягивается до ушей в улыбке, восторженность от сознания собственных открытий делает его моложе лет на десять. Мне кажется, сейчас он как никогда искренен и, думаю, не стоит подрывать его убеждения.
– Сначала глоток текилы, потом посыпаете солью половинку лимона и выжимаете ее надо ртом, вот так, потом глоток томатного сока, парочка тапас и все по новой!
От этого мелочного ритуала у меня слезы подступают к горлу. Я вспоминаю о сандвичах Франка, о перечне хлеб-масло-ветчина-сыр-молотый перец, о наших оживленных спорах, о пробных операциях по пересадке искусственной роговицы, неизменно завершавшихся ночью любви. Между тоской по прошлому, желанием новизны и повторяющимися из раза в раз сценариями я уже и не знаю, куда отнести этого неуклюжего верзилу с лихорадочным взглядом, с признательностью и волнением наблюдающего за тем, как я пью "по порядку".
– Вам не нравится?
Я успокаиваю его милой улыбкой. Отвратительные ощущения, особенно под конец, когда закусываешь подобием пиццы с красной фасолью. Я начинаю по новой, в надежде, что текила перебьет вкус тапас. На второй заход это уже не так ужасно, на третий почти что вкусно, а после четвертого уже невозможно остановиться. Соленый лимон оттеняет вкус алкоголя, приглушая вместе с тем остроту томатного сока. Это, вероятно, и прижигает вкусовые рецепторы: чем больше ты пьешь, тем менее крепкой кажется текила, чем больше пьянеешь, тем меньше чувствуешь опьянение. Я делюсь с ним своими ощущениями. Он поддакивает, добавляя, что этим-то и объясняется количество убийств на выходе из бара. Заказывает еще одну бутылку, засучивает рукава смокинга и в предвкушении ставит локти на столик:
– Я жду ваших возражений, Натали. Давайте.
Чтобы не атаковать его сразу в лоб, я осведомляюсь, каким образом ему удалось, с технической точки зрения, преобразовать окулярные отражения в эту галерею фотороботов.
