Друзья нашли старую яхту, подобрали карты, изучили лоции, до мелочей разработали план путешествия. Но по многим причинам поход не состоялся. Яхта, так и не спущенная на воду, сгнила на Васильевском острове в Ленинграде, затерялись карты и лоции, а мечты о приключениях продолжали теплиться в памяти возмужавшего моряка. В редкие свободные вечера Андрей Васильевич любил поделиться этими мечтами, облекая их в форму забавных небылиц, в которых правда, основанная на точном знании морского дела, сочеталась с удивительной выдумкой.
Рассказывал Вронский отлично. Он говорил неторопливо, и голосом и жестами подчеркивая мнимую значительность сказанного. Свою речь, украшенную множеством остро подмеченных подробностей, он, к месту и не к месту, пересыпал морскими терминами, часто повторял: «Да-с», «Вот так», а к слушателям обращался не иначе, как «молодой человек».
Рассказывая свои небылицы, Вронский менял голос, манеру разговора и даже внешность. Он как бы превращался в добродушного старого капитана, в своих рассказах о былых походах невольно переступавшего границы правды…
Вот эти истории вспомнились мне однажды уже в Москве, когда мы с замечательным писателем Борисом Степановичем Житковым вместе работали над одной очень трудной книгой.
Во время «перекура» я рассказал Житкову некоторые из небылиц Вронского. Борис Степанович слушал улыбаясь. Вдруг лицо его стало серьезным.
— Послушайте, — сказал он, — написали бы вы небольшую повестушку о капитане, который рассказывает о своих походах и не может удержаться, чтобы не приврать.
Слово Житкова — моего литературного учителя — значило для меня очень много. Я задумался… Вот в эту минуту и родился капитан дальнего плавания Христофор Бонифатьевич Врунгель. Случилось это в Москве, на Таганке, 22 декабря 1934 года в 4 часа утра.
Я, конечно, не знал еще, как будут звать героя новой книги, как он будет выглядеть, на каком корабле пойдет в свой поход, кто пойдет вместе с ним… Одно было ясно: в основу книги должны лечь рассказы А. В. Вронского о его несостоявшемся кругосветном плавании.
В тот раз мы больше не говорили на эту тему. Но работа над книгой уже началась, и утром, выходя от Житкова на морозную улицу, я уже думал о новой повести. Я старался получше представить своего капитана, поближе познакомиться с ним.
Знакомство обычно начинается с имени. С имени начал и я. И тут мне повезло: фамилия Вронского сама просилась в книгу. Не назовешь, конечно, героя юмористической повести именем хорошо знакомого, уважаемого человека. Но и пройти мимо совпадения фамилии и характера героя тоже было невозможно. Перебирая в памяти литературную родню моего капитана, я не мог не вспомнить барона Мюнхгаузена. Сама фамилия Великого Враля ничего не дала мне. Но баронский титул Мюнхгаузена вызвал в памяти другого барона — знаменитого русского моряка барона Фердинанда Врангеля, именем которого назван большой остров в восточной Арктике. Вспомнив этих двух героев, я без труда придумал третьего. Крещение состоялось. Уже не безымянный герой, а капитан дальнего плавания Христофор Бонифатьевич Врунгель отправлялся в плавание.
Второго героя повести я решил сделать таким, каким представал перед слушателями «старший помощник Манн»: исполнительным, добродушным, но недалеким верзилой. Над именем этого героя я не стал ломать голову и просто перевел фамилию Манн с немецкого языка на французский. Так появился в повести «старший помощник Лом». А когда, по ходу дела, на борту яхты оказался третий член команды — матрос Фукс, — им стал… матрос Фукс, один из участников перегона первой советской китобойной флотилии из Ленинграда во Владивосток. Маленький ростом, бородатый, чуть жуликоватый Фукс вечно попадал в смешные истории, и товарищи по рейсу не упускали случая пошутить над ним.
Так уладился вопрос с «личным составом» похода. Пора было отправлять яхту в плавание. Сидя за рабочим столом, я вспоминал и придумывал приключения для моих героев, прокладывал курс яхты…
Рукопись с каждым днем становилась толще. За полгода я написал примерно четверть книги, и тут оказалось, что смешных рассказов Вронского на всю книгу не хватит. Это, впрочем, не огорчило меня. С того самого дня, когда я новичком матросом впервые ступил на скользкую палубу рыболовного траулера, я аккуратно вел дневники. В них я нашел немало смешных случаев, участником или свидетелем которых довелось быть. Тут же были записи рассказов и небылиц, которыми моряки развлекают друзей в свободное от вахты время. Но еще важнее оказалось то, что, перечитывая дневники, я как бы заново переживал все, что случалось со мной в былые годы на разных судах, под разными широтами и долготами. Вставали в памяти такие подробности, которых, не увидев своими глазами, не придумаешь. Эти подробности делали мою повесть правдивее, а это для книжки, сплошь построенной на вранье, очень важно. Врать надо убедительно.
Когда и дневников не хватило, я совершил мысленное путешествие в детство. Там тоже, конечно, нашлось немало забавных историй. Вспоминая их, я вспоминал заодно и давних друзей, и себя. Это тоже оказало мне хорошую услугу: вспоминая детство, я невольно привыкал смотреть на события, описанные в повести, глазами ребенка.
В воспоминаниях детства я нашел и название судна. Как-то очень давно мы с отцом поехали покататься на прогулочном пароходике. Пароходик назывался «Дарьял». Подходя к пристани, он ударился кормой, две буквы отскочили от кормовой доски, и пароходик в одно мгновение превратился в «Дарью». Вспомнив, как смеялся тогда народ на пристани, я решил использовать эту нехитрую ситуацию. Так появилась яхта «Беда».
Ровно сорок лет назад я вчерне закончил рукопись и предложил ее журналу «Пионер».
Редакция приняла повесть, но с условием, которое очень огорчило меня: «Врунгеля» решили печатать в виде коротких подписей к большим, почти на целую страницу рисункам.
Я плохо представлял, как мне удастся уложить в пятнадцать строчек законченный сюжет, найти место для обрисовки характеров героев, их отношений, обстановки, в которой происходит действие, да еще как-то связать каждый эпизод с предыдущим и с последующим. Но уж очень хотелось поскорее увидеть повесть в печати, и я согласился сократить рукопись.
Когда я перечитываю «Приключения капитана Врунгеля», мне кажется, что не так уж трудно было выбрать слова, которыми написана книга, и найти место для каждого из этих слов. А тогда, я очень хорошо помню это, мне приходилось буквально воевать с собой из-за каждого слова, а порой из-за лишней буквы. Я выискивал нужные словосочетания, способные в самой сжатой форме выразить мысль. Каждый день я по многу часов сидел за столом, вычеркивал одни слова, заменял их другими, снова вычеркивал. Слова упирались. Я приходил в отчаяние. Мне казалось, что я никогда не справлюсь с этой работой, и если в результате трудового дня мне удавалось сократить две-три строчки без ущерба для смысла, я считал себя победителем.
Превратив таким образом первые двадцать страниц повести в пять, я показал их Житкову. Борис Степанович одобрил мою работу. Я поверил сам и убедил редакцию в том, что справлюсь с сокращением всей повести. «Приключения капитана Врунгеля» твердо встали в план «Пионера» на 1937 год. Пора было выбирать художника и заказывать иллюстрации. Но тут одно неожиданное обстоятельство чуть не встало на пути повести к печатному станку.
И мне, и редакции очень хотелось, чтобы повесть иллюстрировал Константин Павлович Ротов. Он в принципе согласился взяться за эту работу. Но в то время он был в зените своей творческой славы. Рисовал рисунки для «Крокодила», писал плакаты, иллюстрировал книжки. Время его было расписано по минутам, и не только всерьез поговорить о рисунках для «Врунгеля», но и выбрать время для короткого свидания было практически невозможно. И я, и редактор «Пионера» Б. А. Ивантер много раз звонили Константину Павловичу, и он каждый раз неизменно отвечал:
— Позвоните недельки через две. Может быть, я буду посвободнее.
Проходили две недели. Тот же разговор повторялся, в который уже раз… А время шло. Дальнейшая задержка грозила срывом публикации. И тогда мне пришлось пойти на хитрость: выследив Ротова в буфете издательства «Правда», я подсел к его столику и между сосисками и кофе коротко рассказал ему содержание повести.
Он сначала отмахивался, потом начал слушать, сказал даже, что повесть заинтересовала его, а напоследок попросил «позвонить недельки через две»… Впрочем, прощаясь, он записал мой телефон.
В тот день домой я пришел в самом скверном настроении. Рассчитывать на Ротова, видимо, не приходилось, а искать другого художника было уже поздно. И вдруг зазвонил телефон. Ротов приглашал меня к себе поговорить о повести…
Эту нашу встречу я и сейчас помню до мельчайших подробностей. В маленькой мастерской Ротова, заваленной эскизами и готовыми работами, стоял отличный радиоприемник. Ротов любил работать под музыку, и пока мы разговаривали, приемник мурлыкал какие-то мелодии.
