присытилась плохими мыслями, потому что напилась фальши и правда в неё уже, может, не попадёт. На дне… среди поверженных столпов святыни, как в уничтоженной иезуитской синагоге, лежит занавес, скрывающий Ковчег Завета и жертвенный стол, и подсвечник на семь свечей. Я в сердце изгнанница… я в сердце израильтянка!
– А! Сара, не говори мне этого, – воскликнул Шарский, – только одно принятие нашей веры может тебя освободить.
– Приму её, – ответила она холодно, – чтобы приблизиться к тебе, – добавила она тихо, – нет жертвы, которая бы этого не окупила! А! Ты не знаешь! Ты не знаешь! Каким невидимым мощным влиянием ты охватил мою душу! Как она желала тебя, как страдала, что не чувствовала себя достойной тебя, что не смела даже надеяться, чтобы, непорочная, как сегодня, пришла когда-нибудь горячей рукой притянуть тебя к себе и сказать то, что говорю!
– Сара! – сказал растроганный Станислав. – Не говори мне этого… Для человека, что никого не имеет на свете, ни одного сердца, не одной руки, на которую бы рассчитывал, искушение слишком велико… а ты для меня запретный плод.
– Да! – опуская голову, шепнула Сара. – Я чужая, еврейка! Всегда еврейка! Навязанная жена чужого! Да! Да! Но я ничьей женой не была. Солжёт, кто это скажет… я была и есть твоей… служанкой, невольницей… но твоей.
Говоря это, она бросилась ему в ноги и, обнимая его, заплакала так горько, так сердечно, так грустно, что Станислав испугался звука этого голоса и обезумел.
– Сара! – сказал он. – Успокойся, заклинаю тебя всем… успокойся…
В двери постучали и испуганная еврейка вскочила с пола; не спеша втиснулась голова старого доктора, выслеживая их любопытным взглядом, и беспокойный голос воззвал к Станиславу:
– Уходи, – сказал доктор, – идут, уходи и скройся у меня.
– Кто идёт?
Но не было времени на ответ и, едва Шарский мог спрятаться, а уже урядник с Давидом были на лестнице. Брант принял их на пороге холодным лицом, шепнул слово уряднику, который кивнул головой и остался у входа.
– У меня есть разрешение увидиться со своей дочкой, – сказал Давид, принимая спокойный вид, но с кипящим гневом.
– Да, в моём присутствии, – добавил урядник.
– И в моём, – сказал доктор, – а сперва спрошу и посмотрю, в эти ли минуты это может наступить.
В полуоткрытую дверь Сара увидела отца и вскрикнула, а Давид, не дожидаясь позволения, силой вломился в комнату.
– Разговор должен быть на понятном для нас языке, – предостерёг доктор при входе.
Но Давид не имел силы начать разговор, уста его дрожали, из глаз текли слёзы, он заломил руки, опустил голову, остановися и стал так перед дочкой живым упрёком. Сара была взволнована, опёрлась на стул, хотела встать, упала и закрыла глаза.
– Сара! Сара! – воскликнул наконец Давид. – Ты это, или не ты? Тебя ли я вижу ищущей схоронение среди чужих, от меня, отца, от матери, что тебя в ласках вырастили?
– От того, которого вы приказываете называть мужем, не от вас… – отвечала дочка, силясь на каждое слово.
– Хочешь? Завтра развод получу, – сказал Давид. – Но возвращайся к нам… возвращайся, и будешь свободной.
– Нет! – покачала она головой. – Это слишком поздно! Это слишком поздно!
– Погляди на меня, на мои слёзы!
– Нет, нет, нет! Сто раз нет! – вскакивая, добавила Сара смелей. – Буду христианкой! Я христианка! Ты всегда мне отец, мать матерью, но я…
– Теперь я скажу тебе – нет! И сто раз нет! – выпалил с яростью еврей. – Ты не наш ребёнок! Я не отец твой, жена моя не мать тебе! Будь проклята! Будь проклята!
Доктор хотел ему ладонью закрыть уста, но несчастное слово вылетело, Сара упала с криком, бессознательная – и наступило глухое молчание. Давид плакал и метался в отчаянии. Привели в себя бессознательную; повела глазами, увидела его и, хватая шкатулку, которую вынесла из дома, бросила под ноги отцу.
– Возьми и это! – воскликнула она. – Это моё приданое, это мои драгоценности! Приданое дочки, которой ты отказал, умру от нужды, но его не трону…
Несмотря на боль и гнев, еврей схватил нетерпеливо шкатулку, заколебался, хотел что-то сказать дочке на иврите, но урядник и доктор как можно быстрей, видя состояние несчастной, поспешали его удалить.
Сара, опустив голову под родительским проклятием, сидела так бессознательная и прибитая, словно молния в неё ударила, доктор в неестественном блеске её глаз, в дыхании, в биении крови по жилам заметил приближающуюся болезнь и через минуту могущую начаться.
* * *
Тем временем в городе, нуждающемся в жертве, как любые иные, для которого ежедневно забивают несколько волов для пищи тела и несколько жертв на корм языка, весть о странном случае с дочкой богатого купца, соблазнённой якобы поэтом Шарским, начинала расходиться, украшенная тысячью более или менее остроумных добавлений. Каждый украшал её по-своему, а так как поэту гмин легко приписывает самые странные дела, не жалели поэзии в истории красивой израильтянки. Пятнали её и его, сделали из этого более ужасную драму, нежели была в действительности, а так как Давид был богатый, а Шарский бедный, половина людей подозревала молодого человека в низком расчёте.
Не могло ему это не повредить во мнении… потому что в целом каждая немного сильнее вспыхивающая страсть пугает людей, привыкших к удовлетворению их втихаря. Иглицкий безжалостно остроумничал на эту тему. Базилевич делался строгим, возмущался, декламировал, одни именовали его предателем, другие рассчётливым, иные горевали над осквернением, в какое его завела любовь. «Добрый шляхтич, – говорили некоторые наивно, – не уважал достойного имени». Но более фанатично на Станислава разгневались Шарские и князь Ян с женой; те уже совсем от него отреклись. Добавив к истории Сары слух о размолвке с отцом и непослушании родительской воле, которые приводили к полному отречению от семьи, легко его было как человека обрисовать самыми чёрными красками. Пошло это тогда как аксиома, что это был человек бурного характера, непобедимого, вспыльчивого, притом чудаком и полубезумцем.
Как поэту та слава чудака не мешала Станиславу, потому что была для Станислава доказательством, что столько имел в себе поэзии, что её аж в собственную жизнь был вынужден перелить, – но как от человека отпихнула людей и закрыла дом дружбе. Приблизила к нему снова иных, двузначные фигуры, которые нуждались в снисхождении во мнении и которых благородный характер Станислава отталкивал.
В городе, хоть в них не стучал, предупреждённый заранее, двери всех домов были для него закрыты, на улицах отворачивались знакомые, делая вид, что не видят его, иные с оскорбляющим любопытством следили за ним, как за особеннейшим чудаком, как за тератологичным образцом. Положение его стало невыносимым, но, привыкший к трудностям, Станислав переносил его мужественным сердцем, не думая о себе. Не имел он времени смотреть на людей, так сильно занимала его задача, которую судьба ему бросила на плечи.
Он
