на столе.
– Других столько же, – сказал он, – когда драма будет готова.
* * *
Издатель спешил с изданием «Фантасмагорий»; лгал, упрекая Шарского, что ей должна была навредить авантюрность автора, поскольку это не только не сделало равнодушным читателей, но, побуждая любопытство, могло помочь реализации. Люди так любят кормиться живым мясом, так настойчиво ищут особенности в мире духа и фантазии, а среди идеалов знакомого им глупого мирка – карлов и мартышек, что всё, обещающее их покормить этой едой соблазна, хватают с наибольшей жадностью.
Уже заранее рассчитывали на «Фантасмагории», потому что в них фальшиво предчувствовали что-то дающее ближе и лучше узнать странного человека, о котором с некоторого времени говорили в свете. Едва показалась бедная книжечка, её тут же расхватали, и в книжном давно не было подобного феномена реализации, но впечатление, какое произвели те дивные отрывки, неоконченные картинки, оборванные и связанные неуловимыми для многих узлами мысли, было очень разное в индивидумах.
Одни фантастичности, элементы нового в литературе, в какой-нибудь большей дозе и в прозе понять не могли; как раз другие хвалили то, чего совсем не понимали, чтобы сделать себе славу непоследних знатоков; поэты кричали на то, что книга была прозой, суровые классики – что была нагромождением легкомыслия, женщины – что в ней было мало любви и не по делу, а их изображения начертаны безжалостной рукой, интриганы, наконец, что везде читают, даже там, где ничего не написано, вычитали и здесь особенности, сатиру, пасквили, насмешки.
Та фигура – это пан Н., а хромой – это, очевидно, R, а слепой – это А., а глупый – это М. Словом, подкладывая так живые взгляды под придуманные фигуры, всю бедную книжечку сделали каким-то негодным пасквилем.
Есть люди, которым кажется, что всем занятием писателя, что отображает общество, есть выбор живых типов и нанизывание их на перо, как энтомолог нанизывает оводов на шпильки.
Они не знают, к сожалению, что без приправы, переделки, добавления и идеала наилучший живой тип ни к чему не пригодиться, что даже тот, что ищет, кого бы пожрать, подло используя перья против живых и умерших, должен к стёртым чертам этих моделей добавлять что-то своего, чтобы их сделать как-то так достойными предствления. Для них лишь бы самая лёгкая черта сходства – уже это знакомая фигура, и часто в разных околицах к одному типу несколько десятков особ с запалом признаётся. Как если бы писатель, художник, что имеют горсть, полную разнообразных Божьих созданий, нуждались в одном бедном оригинале для залепления пустой страницы. Нигде эта смехотворность, увы! не продвинута так далеко, как у нас; нигде нет чувствительней самолюбия. Вы сказали бы, что у них о том речь, чтобы убедить, что в одежде арлекина выступили на сцену они, ни кто иные. В книжечке Шарского, являющейся сборником энергичных персонажей, множество, к несчастью, нашлось таких, бледное отражение которых там и сям волочилось по улицам. Автор не был в этом виноват, но талант, может, который, творя, так далеко угадывал, что не только типы, но все жизни людей удавалось ему как-то пророчески воспроизводить, так, как где-то по живому свету промелькнули. Нашли, поэтому в книге предостаточно поводов для возмущения и крика. А оттого, что это была минута, в которой наша литература, развиваясь в своём собственном направлении, первый раз касалась собственного общества, выходя из чисто идеальных миров к идеализированным народным предметам, – на непривыкших ещё к таким работам читателей этот смелый способ изображения общества и известного света производил неприятное впечатление. К несчастью, случилось ещё, что и фамилии двоих каких-то жмудинов случайно нашлись в книжке – а что если larum (тревога), что если кричать на угрозу! На пасквили! На персонажей!
Издатель воспользовался тем, что каждый из любопытства покупал книжку; но Станислав страдал, молча пожирая горькие плоды работы. Мысль, завёрнутая в те образы, осталась как мумия завёрнутой для читателей и незнакомой; то, что хотел им поведать, не дошло до их души, но платья и бандолеты резали безжалостно. Критика рвала книжечку на кусочки; даже введение в неё повседневного языка, слов, которых до сих пор в печати не было, доверительной и живой речи, вызывали ропот грамматиков и пуритан. Кричали на провинциальность, на грубиянские выражения, на яркий колорит, на странность, на всё, на что было можно замахнуться; а никто не осудил ни новой дороги, которую открывала книжка, ни более глубокой её мысли, ни нового вида красоты по отношению к родной заимствованной земле, которой была первая попытка. На следующий день сели её переделывать подражатели, делать карикатуру – мартышки, эхом повторять – сороки, но Шарский к этим паразитам был ещё больше ненавистным, чем к другим.
Базилевич, которого Шарский не видел, на этот раз сам уже, без помощи Иглицкого, сел за рецензию, а так как на протяжении двух недель собирал по улицам материал к ней, легко ему было её сшить из чужих кусочков. Спрятал к себе в копилку мысли и замечания, потом достал их, сокротил, склеил, припоясал, и статья была готова. А оттого, что Базилевич был больше склонен к декламации, чем к насмешке, сделал статью достойной внимания общественности, рассчитанной на эффект и приятной каждому, потому что в ней каждый что-то своего нашёл.
Эта рапсодия начиналась с какой-то туманной литературной теории, с общих фраз, с нареканий, с филипиков, а дальше, безжалостно отрезая и не оставляя достойной нитки, кончалась осуждением. Только то в великой своей милости соблаговолил добавить аристархус, что, ежели юноша исправится, признает свои ошибки и вытеснит индивидуальность, сможет со временем и работой носить портфель за другими. Статья была в сущности плохая, но ничего более лёгкого, как затуманить публику: лишь бы немного опыта, обойдётся без разума, может, даже, принимая строго, обойтись и без смысла, достаточно обоих видов. Обратила, поэтому, внимание и произвела некоторое впечатление, когда получила честь напечататься.
Между тем книжка пошла в свет, неспешно отзывались о ней разные голоса, во всё большей численности, в целом недружелюбные.
Кто же когда-нибудь симпатичным словом поддержит молодого который выступает чуждый всем и безоружный? Такие люди служат обычно лёгкой добычей голодной толпе, а чем труд более оригинален, чем мысль в нём дышит живей, тем шире поле для критики. Трудно взять ничто, легко подхватить живое творение.
И здесь произошло тоже самое; каждый эпизод книжки мог быть предметом отдельного диспута; в одном царил слишком странный идеал, в другом действительность была нарисована слишком кричащими красками, в третьем не хватало мысли, потому что её не заметили, цепляясь к занавескам, висящим у окна, сквозь которые виден был свет, в четвёртом не хватало моральной цели,
