– Ворон! Иди сюда!
Я обернулся. Сигурд стоял в море и махал мне рукой.
– Да я же плаваю, как камень, господин! – прокричал я ему в ответ, держась за голову, потому что мне казалось, что она сейчас расколется от боли.
– Ничего! Скалы вон каменные, а не тонут! Зато сразу полегчает.
Из шалаша, как тролль из пещеры, вылез Свейн. Лицо его под огненно-рыжими волосами было пепельно-серого цвета.
– Свейн! – закричал ему Сигурд. – Тащи сюда Ворона!
Рыжий пожал плечами и направился ко мне, но я поднял руки, и он, снова пожав плечами, отошел справить нужду. Я побрел к воде.
– Холодная вода здорово освежает, – сказал Сигурд.
Ответить я не смог – меня вырвало.
– Проглотил что-то, наверное, – пробормотал я, глядя, как утекает блевотина, и пытаясь встать на ноги.
Сигурд ухмыльнулся.
– Да уж, та еще была ночка, – сказал он, откидывая мокрые золотистые волосы с покрытого шрамами лба. Плечи его тоже были изрезаны шрамами, словно рунами.
– Лучше и не вспоминать, – ответил я, сплевывая горькую слюну.
На берегу рыбаки выводили в море лодки. Некоторые уже уплыли далеко – у кромки неба покачивались «ореховые скорлупки», время от времени теряя четкость очертаний – то рыбаки забрасывали невод. С берега доносился запах жареного лука.
– Не так, Ворон, – сказал Сигурд, видя, что я отчаянно молочу по воде ногами и руками. – Смотри на меня. – Он откинулся на спину и погрузился в воду, даже уши скрылись под водой, и просто лежал на волнах, покачиваясь, но лицо его почему-то не тонуло. – Просто вдохни поглубже и задержи дыхание, и тогда вода будет тебя держать, – объяснил он, глядя в небо. Потом сел и отхаркался. – Теперь сам попробуй.
Подлетевшая к воде чайка поднырнула и выхватила из волн макрель. Но уронила – рыбина оказалась слишком большой. Добычу тут же подхватила ее товарка.
– Не бойся, Ворон. Готов поспорить на свой сундук, что тебе не суждено утонуть.
Стиснув зубы, я лег на воду, и тут же волна захлестнула мне лицо. Я вскочил, откашливаясь, и меня снова вырвало. Смех Сигурда был как удар весла по воде.
– Я же говорю, не суждено, – повторил он и побрел к берегу, – а вот что тебе и правда уготовано, никогда не знаешь.
Днем чернокудрый с дружками вернулись, и не одни, а с каким-то богачом. Его одежды напоминали эмировы, но кожа была белой. За ним по пятам следовали четверо огромных копьеносцев. Судя по виду, весь их ум ушел в мускулы. Однако, оказавшись в окружении шатающихся с похмелья воинов, они занервничали – наверное, гадали, не сделал ли господин чего такого, за что их могут убить.
Богача звали Азриэль, он оказался работорговцем, а пришел к нам потому, что Сигурд показал чернокудрому «оковы» и тот решил, что мы ищем рабов. Вот только Сигурд хотел не купить рабов, а продать. Нам велели попрощаться с эмировыми женами.
Многие так привязались к своим женщинам, что чуть не проронили слезу. У меня самого стоял ком в горле, когда я поцеловал Амину в последний раз. Женщин выстроили в ряд, Азриэль осмотрел каждую, время от времени разочарованно качая головой или раздраженно цокая языком. Но на деле его недовольство было таким же слабым, как разбавленное водой вино, – не раздумывая, он согласился купить всех. И неудивительно – во дворце эмира они купались в роскоши, это было видно по их коже, зубам и каждой соблазнительной части тела. Может, черты их и заострились за время жизни с нами, однако торговец знал свое дело и сразу понял, что здесь можно сорвать большой куш.
– Я буду по ней скучать, – хмуро выдавил Свейн, когда Азриэль заглянул в рот его наложнице. – Она лучшая из тех, с кем я делил ложе.
Я кивнул, не в силах говорить. Он был прав. Амина делала со мной такое, о чем я никогда не смогу забыть.
– Ну, полно, полно! Будут другие. – Свейн похлопал меня по спине, повернулся и зашагал обратно в лагерь.
Стоящая в ряду опечаленных эмировых жен Амина смотрела на меня своими золотисто-карими глазами, по темным ее щекам текли слезы. А рядом Сигурд и Улаф торговались с Азриэлем.
– Эх, не поспать больше на мягких грудях, – сказал Брам Медведь, выгнув бровь. – Ты уж точно будешь скучать по своему маленькому черному сокровищу, а, Ворон?
Я посмотрел на Амину, думая о том, как бы все сложилось, окажись мы с нею где-нибудь в другом месте.
– Будут другие, – бросил я и пошел прочь.
Два дня спустя мы подняли парус. Ветер гнал нас на юго-восток вдоль римского побережья с бесчисленными маленькими гаванями и белокаменными домами. Мы проплывали мимо белых песков, остроконечных скал и темно-зеленых лесов – то и дело налетал смолистый сосновый аромат. По утрам ветер дул сильнее, и мы неслись на его крыльях вдоль берегов с лесистыми мысами и искрящимися под солнцем белами дюнами. Таких переливчатых лазурных вод, как в этом море, никто из нас прежде не видел.
– Наверное, над этими землями крыша мира выше, чем над нашими, – сказал однажды Улаф, почесывая жесткую бороду и глядя на ястреба, парящего высоко над лесом. Еще выше, в бесконечной голубизне неба, застыли белые туманные облака.
– Здесь и дождей поэтому нет, Дядя, – улыбнулся Сигурд.
Они оба стояли у мачты, наблюдая за тем, как команда натягивает леера и управляет парусом. Мы, гребцы, налегали на весла. Хотя воздух был еще холодным, теплую одежду мы убрали в трюм, а шкурами укрывались только ночью.
Об эмировых женах не говорили. Тяжело было смотреть, как их продают работорговцу, хотя Сигурд разделил серебро поровну и каждый сложил в свой сундук по четыре монеты. Но даже они не принесли утешения: на каждой монете было выбито лицо нашего врага – императора Карла.
– Да может, это и не он, – равнодушно сказал Брам, разглядывая монету. – Как узнаешь? Бороды-то нет…
– Монах говорит, там имя императора, – пояснил Бьорн, – вон, гляди. – Он ткнул пальцем в надпись по краю монеты.
Все уставились на свои монеты, в очередной раз поражаясь могуществу франкского императора. Все, кроме Брама.
– Да не похож он на Карла, – сказал Медведь.
– Монета не нужна? Отдай мне, – сказал Улаф.
Брам что-то пробормотал и спешно спрятал монету в кошель на поясе.
– Я просто говорю, что на монете кого угодно можно нарисовать, – сказал он.
– Тебя – нет, Брам, – ответил я. – Твоя рожа разве что на котелок поместится.
Брам подмигнул Свейну и ухмыльнулся.
– Как это ты свои монеты еще за борт не выбросил, Ворон?
Тут же послышались охи и оскорбления, и я пожалел, что вообще открыл рот. Обозвав Брама козлиным дерьмом, я встал и направился на корму, где рассчитывал найти Кнута – он-то не будет напоминать мне о спущенном во франкскую реку серебре. На корме, сгорбившись, сидел Эгфрит. Ветер шевелил его отросшую бороду и жидкие седеющие волосы над ушами. Что-то заставило меня направиться к нему, мысленно ругнувшись, – я бы предпочел поговорить с Кнутом.
– Богатые тут, похоже, земли, да, монах? – сказал я, глядя, как тень «Змея» наползает на островерхую скалу, испещренную солнечными бликами.
Тень то вырастала, то сжималась, словно за кем-то по пятам следовал оживший дух.
– Подумать только, – произнес он, не глядя на меня, – в этих водах и на этих берегах рождались великие цивилизации. На эти скалы смотрели мужи, чьи деяния сотрясали историю народов. Мужи, которые признавали знания и мудрость, а не только меч и топор.
– Ты же вроде говорил, что великий римский император поработил сотни народов и убивал людей тысячами только потому, что они не захотели подчиниться его воле, – возразил я.
Он кивнул.
– Да, Цезарь. Юлий Цезарь его звали. Была в нем, конечно, жажда крови, как у вас, язычников, но это не умаляет его величия. Жаль только, что жил он и умер до того, как свет Христов озарил мир.
– Римляне же, как и мы, поклонялись не одному богу?
Он кивнул.
– И у них тоже были боги войны, подобные Одину, Тюру и Тору? – спросил я.
– В каждом есть какой-нибудь изъян. Все мы не без греха. – Эгфрит повернулся и посмотрел мне в глаза. – Вот только некоторые грехи нельзя простить.
Я думал, что он говорит обо мне, однако потом понял, что его усталый взгляд на самом деле обращен не на меня, а внутрь себя самого. Лицо его омрачала знакомая мне тень. Чувство вины. Он снова уставился на берег.
– Ты бы не смог спасти монахинь, – сказал я.
Тонкие губы Эгфрита скривились, и я угадал, о чем он думает.
– Нет, не смог бы, – произнес он. – Но если б я спас души тех, кто их убил, монахини были бы живы.
Спас – значит «обратил бы в христианство». Я попытался спрятать ухмылку в бороде.
– Тебе бы не хватило времени, датчане-то с нами недавно. Что до Асгота, неужто ты все еще веришь, что из него может получиться христианин?
Если Эгфрит так считает, значит, он еще больший глупец, чем я думал.
Монах горестно поднял брови.
– Я проиграл, Ворон.
Ветер ударил мне в правую щеку, парус захлопал.
– Ты ведь доставил такую ценную книгу Христа императору Карлу, – возразил я.
