А когда брат окончил школу и поступил в институт – брат сильно влюбился. Не так, как в школе – много раз и слегка. А один и сильно. Он встретил где-то там у себя в институте девушку и влюбился в неё как навсегда. Даже взрослые люди частенько путают «навсегда» и «как навсегда», так что брат считал, что влюбился в ту девушку навсегда.
Что-то сильно надоела мне эта притчеобразность и всякая саймаковщина и брэдбериевщина, потому буду снова рассказывать про то, как я предала своего единственного и любимого родного старшего брата.
Когда мой родной старший брат влюбился, он стал таинственный, как наши антресоли накануне Нового года. Нет, ну то есть всем понятно, что на антресолях хранятся мандарины, апельсины, бананы и конфеты, но все делают вид, что ничего про это непонятно и никому не известно. Хотя в доме пахнет мандаринами, апельсинами и зефиром (и даже бананами, хотя мама говорит, что бананы не пахнут, а бананы очень даже пахнут – нюхать надо уметь!). Как минимум, тогда, когда мама возвращается с работы и тут же достаёт табуретку или лестницу (если надо поглубже запрятать) – и лезет на антресоли. В доме сразу пахнет мандаринами и, значит, Новым годом. Когда кто-то в доме влюбляется – происходит примерно то же самое, что и в канун Нового года. Потому что от влюблённого (по крайней мере – от сильно влюблённого человека) даже пахнет иначе. Не в смысле какого-то там банального запаха. Не потому, что кто-то запачкался, вспотел и не помылся вовремя. А «пахнет» – в смысле атмосферы. Влюблённый человек становится очень атмосферный, как будто каждая следующая минута для него – Новый год. Влюблённый человек то радуется, то переживает страшно. Причём радуется – когда звонит телефон, а переживает страшно, когда выясняется, что ошиблись номером или мамина подруга позвонила. А если мама с подругой по телефону разговаривает больше двух минут (а мамы с подругами всегда разговаривают куда больше двух минут, уж поверьте!), то влюблённый человек из страшно переживающего становится разъярённым и роет паркет копытом и орёт маме: «Ну сколько можно болтать! Мне должны позвонить!!!» А мама, вместо того чтобы быстро положить трубку и не ярить ещё больше и без того разъярённого человека, начинает над ним издеваться, говоря ему: «Кому надо – подождёт!» – и в трубку: «Позвонить ему должны, ишь! Не, Светка, вырастили на свою голову, а?! В собственном доме по собственному телефону две минуты поговорить нельзя!» (Хотя со Светкой мама разговаривает вовсе не по две минуты, а по целых два часа.) А влюблённый человек из разъярённого становится пунцовым, и надевает куртку, и хлопает дверью так, что во всём подъезде ещё полчаса эхо грохочет, потому что у нас в подъезде живёт очень живучее эхо. Я считала, что мама в таких своих телефонных случаях бывала неправа, но свои счёты о маме держала при себе, потому что в отличие от разъярённого брата не могла себе позволить выскочить из дому, вот так вот симфонически грохнув дверью. Потому что мне было всего лишь восемь лет, когда в нашем доме вместо моего обычного старшего брата появился сильно влюблённый человек. Он тогда, кстати, в самом прямом смысле появился в нашем доме, потому что уже с лета, как только окончил десятый класс, жил у бабушки. Но стал появляться у нас, потому что у нас был телефон, а у бабушки телефона не было.
И вот однажды, когда мама опять на него кричала, а я плакала, мой старший брат сказал мне: «Бери куртку, пойдём в кино!» Мы с ним и раньше вдвоём ходили в кино. Вдвоём, или с Игорем с Советской Армии, или с Сашкой Калеушем. Или даже с какой-то брата одноклассницей или девочкой из параллельного класса. Но чаще всего вдвоём. Это было очень хорошо, потому что брат всегда покупал мне мороженое, когда мы с ним ходили в кино вдвоём. Даже зимой. И вообще – я очень люблю ходить в кино. А мама с папой пока соберутся… Пока собираются – сто раз поругаются. По дороге в кино поругаются. По дороге из кино поругаются. Ещё и в кино умудряются иногда поругаться. Ну, то есть начинают шипеть друг на друга, как два дворовых кота (хотя дедушка говорил, что шипят друг на друга именно коты, а кот и кошка друг на друга шипеть не будут). Поэтому с братом я больше любила ходить в кино. Мы с ним никогда не ругались.
В общем, я надела куртку, и мы с братом пошли в кино. Мне всегда очень жалко маму, когда она ругается или плачет. Потому что если человек ругается или плачет – ему плохо. Тех, кому плохо, – надо жалеть. А старший брат не так часто жалел маму, когда она ругалась или плакала. Я где-то в глубине души очень этому удивлялась и где-то даже его осуждала за то, что он не только не жалел маму, когда она ругалась или плакала, а ещё и ругался ей в ответ и совсем не плакал. И молча уходил из дому, устроив долгое эхо в нашем подъезде. Удивлялась и осуждала, но если, уходя, он брал меня с собой – на пляж, гулять или в кино – очень радовалась. Потому что я не очень люблю кого-то жалеть. Я больше люблю, когда просто пляж, просто гулять или просто в кино. Чтобы не надо было ни на кого злиться и никого не надо было жалеть. Я вообще не люблю, если честно, всех вот этих сильных эмоций. Я иногда думаю, что как было бы хорошо жить, например, в зоопарке, в клетке со зверями. Звери не кричат друг на друга, не плачут, не обвиняют друг друга ни в чём. Ну, во всяком случае, когда они живут в одной и той же клетке. Или ещё лучше – в коровнике. Я однажды была в коровнике – там всё очень спокойно. Коровы стоят и жуют. Мычат, когда их надо подоить, а когда их подоят – снова молчат и жуют. Поднимать шум по делу – например, чтобы подоили, – это по мне. А кричать по любому поводу – это мне не очень нравится. А наша мама очень любила покричать по любому поводу.
Ну и вот, пошли мы в кино. Пришли в «Родину», стали в очередь в кассу, и брат, дойдя до окошечка, сказал: «Два взрослых и один детский». Ему из окошечка сказали, что на этот сеанс детских билетов нет, потому что на это кино дети до шестнадцати лет не допускаются, и тогда он купил три взрослых. Кино называлось «Легенда о динозавре», и очередь в кассу была жуткая. Но брат встретил своих знакомых, потому что у него тут очень много знакомых – всё-таки он тут много лет жил и десять лет в школе учился. И билеты нам достались. Я его спросила, а зачем нам целых три билета? И брат ответил, что сейчас придёт Людочка, и он нас познакомит. Имя «Людочка» показалось мне не страшным, и появления этой самой Людочки я ожидала без особого волнения. Мало ли, что ли, у брата девиц уже было? Как-то, в общем, я не насторожилась. Хотя атмосфера в нашем с братом доме, покинутом ради кино, была та ещё. Атмосфера была чем-то средним между Новым годом и ожиданием страшного кино про легенду о динозавре, куда дети до шестнадцати не допускались.
– А как меня пустят, если мне до шестнадцати ещё полжизни? – спросила восьмилетняя я.
– Пустят. Это не про любовь. А про динозавров. Это про любовь до шестнадцати нельзя, а про динозавров – разрешат, – ответил мой брат и как-то нехарактерно суетливо стал ждать свою Людочку. Обычно он ждал своих девиц, вальяжно покуривая на одном и том же месте. Тут он метался туда-сюда под колоннами «Родины», как будто мы были не в кинотеатре, а на вокзале. И он встречал не нормального человека, который и сам может поискать того, кто его встречает, а слепоглухонемого незнакомца. И очень боялся его пропустить. А когда он увидел свою Людочку – он аж мою руку бросил, хотя никогда прежде не бросал мою руку в толпе. Особенно в такой толпе, что собралась тем вечером смотреть «Легенду о динозавре» в «Родине».
– Познакомься, это Людочка! – сказал мне старший брат, когда обнялся-поцеловался с какой-то девицей и опомнился, что я маленькая, и без руки в толпе могу потеряться (у меня чуть было не закралось намерение потеряться намеренно, но всё-таки я очень любила своего брата и не стала ему портить свидание, хотя и очень обидно было, не только потому, что он бросил мою руку, но и потому, что обычно он своим девицам говорил: «Познакомься, это моя младшая сестра!», а тут представил не меня ей, а её – мне, первой! – и значит, она для него важнее, чем я!). И дал мне руку. Но не правую, как раньше. А левую. За его правую руку уцепилась эта самая Людочка, после того как процедила мне:
– Привет!
Вот так вот. «Привет!» И всё! У нас так не было раньше принято! Раньше все братские девицы спрашивали, как у меня дела, растекались по фойе про то, какая я красивая и умная девочка. А тут – «Привет!» – и общий привет, да? Ну ладно, я съела. Не такое ела, ещё и нахваливала. Например, когда мама уехала и мой старший родной брат мне манную кашу варил. Меня-то и от маминой, идеальной манной каши подташнивает. Мне и мамина-то, каноническая (то есть такая, как положено) манная каша в глотку, что называется, не лезет. А вот когда она уехала на какие-то «курсы» (что за «курсы» могут быть у взрослых тётенек, давным-давно окончивших институты?) аж в Москву, а папа как всегда ничего не мог сварить, кроме горохового супа из брикета, мой старший брат сварил мне манную кашу. Она была с огромными комками. Можно даже сказать, что не с комками, а прямо-таки с сугробами. Я резала плотные манные сугробы ножом – и кусочки манных сугробов не только лезли мне в горло, но и были очень вкусные, потому что старший брат манную кашу посолил, а не посахарил, как это делает мама. С некоторых пор я больше люблю солёное, чем сладкое. Прошлыми летами я у одного своего друга – Руслана Михайловича – съела сахару на всю, наверное, оставшуюся жизнь. А когда Руслан Михайлович умер (я в школу пошла, в первый класс, и он как раз умер, его рак гортани убил – так сказала бабушка; не знаю, отчего это рак гортани взял да и убил Руслана Михайловича, потому что до моего первого класса Руслан Михайлович и его рак гортани вполне себе мирно жили вместе и в ус не дули) – и я солёное полюбила, а сахар теперь никуда не сыплю. Я была так благодарна старшему брату за оказательство того, что манную кашу можно есть, что… (оказательство – это то, что оказалось)… что и впредь собираюсь есть всё, что от старшего брата. Раз девица его, то и её невежливость – тоже его. И значит, съем и не подавлюсь. Это вам не папин гороховый суп из брикета, который даже он сам не ест, и суп в кастрюльке покрывается плесенью и воняет, потому что папа забывает его ставить в холодильник. Нет, замуж определённо надо выходить за того, кто умеет готовить! Но за Игоря с Советской Армии я уже давно замуж не хочу, потому что он хоть и умеет готовить, но в общем и целом – дурак. Мы с братом недавно были у него в гостях, и там же, в гостях, была какая-то девица-кривляка, которая всё время сидела у Игоря с Советской Армии на коленях, а когда не сидела у него на коленях – так ставила бабину с итальянцами и сама кривлялась посреди комнаты, как будто всем делать нечего, как только на её кривляния любоваться. Пусть его кривляка за него замуж и выходит. Мне нужен не только готовить умеющий, но и с головой на плечах и с глазами на лице. Тот, у кого глаза на лице, – на такую кривляку, как у Игоря с Советской Армии, даже не плюнет.
