— Увидишь.
— Случилось что-то плохое. Я это чувствую. Просто не могу понять, что именно.
Антонелла положила руку ему на плечо.
— Bravo, Adamo. Браво.
К комплиментам Адам не привык, но, когда она, вытянув шею, потянулась к нему губами, раздумывать не стал.
Они поцеловались. Нежно и осторожно. Потом еще раз, уже отбросив осторожность. Он ощутил идущее от нее тепло и легкое давление грудей. Языки нашли друг друга…
— Я сказала себе, что не буду, — прошептала Антонелла, отстраняясь.
— Интересно. Я-то сказал себе, что буду.
Он не столько увидел, сколько почувствовал, что она улыбнулась.
Так, держась за руки, они и вышли из сада и только у самой виллы отпустили друг друга, когда она наклонилась, чтобы вытряхнуть попавший в туфельку камешек.
— Почему ты сказала себе, что не будешь?
Антонелла надела туфельку и выпрямилась.
— Потому что ты скоро уедешь.
— Через неделю.
— Будет только еще хуже.
— Но зато какая неделя!..
Он потянулся к ней. Она с улыбкой шлепнула его по руке.
Ночную тишину расколол донесшийся из виллы громкий смех. Даже не смех, а дьявольский хохот. Кто его не слышал, мог бы забеспокоиться. Кто слышал — вздрагивал от страха.
— Боже…
— Что? — спросила Антонелла.
— Гарри… — Адам шагнул к ступенькам нижней террасы. — Ты что здесь делаешь?
— А на что это похоже? Обедаю с красивой женщиной.
Синьора Доччи милостиво улыбнулась.
— Я думал, что ты получишь деньги не раньше чем завтра.
— Пришли сразу, в тот же день, когда ты их послал.
Адам попытался скрыть разочарование.
— Хорошо.
— Плохо.
— Плохо?
— Долгая история.
— Да, долгая, — согласилась синьора Доччи.
Гарри повернулся к ней:
— Но небезынтересная.
— Нет, небезынтересная.
Господи, вздохнул Адам.
— Ты давно здесь? — с наигранным безразличием спросил он.
— Несколько часов.
Вполне достаточно, чтобы натворить такое, чего потом не исправишь.
— Как ланч? — осведомился Гарри. — Хорошо посидели?
— Да, отлично… извини. Это Антонелла.
Гарри поднялся. На нем была помятая рубашка «аэртекс», армейские шорты цвета хаки, надежно закрывавшие колени, и черные спортивные тапочки, одна из которых протерлась так сильно, что из дырки выглядывал большой палец. Выйдя из-за стола, он поцеловал протянутую Антонеллой руку, к счастью предусмотрительно успев убрать изо рта сигарету.
— Антонелла.
— Гарри.
— Милое платье.
— Чудные шорты.
— Спасибо. Весьма практичные в такую жару.
— Абсолютно. — Антонелла бросила взгляд на Адама.
— Пожалуйста… — Гарри предложил ей стул.
— Спасибо.
— Вы поели? — спросила синьора Доччи.
Адам поднял руки.
— На пару дней вперед.
— Антонелла прекрасно готовит.
— Согласен с вами, — сказал Адам, на мгновение ощутив себя персонажем романа Джейн Остин.
К счастью, из плена воображения его вырвал вовремя вмешавшийся Гарри.
— Мария тоже.
Мария только что вышла на террасу с подносом.
— Vitello con sugo di… — Итальянский акцент Гарри мог напугать любого итальянца.
— Pomodoro, — ответила Мария.
— Pomodoro! — протрубил Гарри. — Magnifico!
Роман Джейн Остин уже не казался Адаму такой уж плохой альтернативой. Во всяком случае, лучшей, чем пародия на мистера Мануччи, продававшего им мороженое из фургончика еще в те времена, когда они жили в Кеннингтоне.
Мария одарила гостя одной из своих редких улыбок, получившейся у нее на удивление жеманной.
— Grazie, — пробормотала она, убирая со стола пустые тарелки.
— Перед тем как вы пришли, Гарри как раз рассказывал анекдот, — сказала синьора Доччи.
Глаза ее блестели, на щеках играла тень румянца — может быть, от выпитого. Или от тех таблеток, что привез доктор?
— Ла-Манш, — продолжала она. — Семнадцатый век.
— Да, точно… итак… Капитан фрегата поднимает подзорную трубу и видит пять пиратских бригов, идущих ему навстречу. «Принесите мне красную рубашку», — говорит он своему лейтенанту. «Красную рубашку, сэр?» — «Выполняй».
В общем, сближаются они с пиратами и вступают в жестокую схватку. Капитан в гуще боя, рубит направо и налево. И наперекор всему они захватывают все пять пиратских кораблей. Сражение заканчивается, матросы поздравляют друг друга, а лейтенант спрашивает у капитана, зачем ему понадобилась красная рубашка. Капитан отвечает: мол, для того, чтобы, если бы его ранили, никто не заметил крови и не пал духом. «Какой герой наш капитан!» — кричат матросы.
Гарри взял паузу, затянулся сигаретой, потом раздавил ее в пепельнице.
— Итак, — продолжил он, и глаза его блеснули, — проходит несколько дней, и они снова патрулируют пролив. И снова крик из «вороньего гнезда». Капитан поднимает подзорную трубу и видит на горизонте двадцать пиратских кораблей, идущих к ним под всеми парусами. Он опускает трубу и поворачивается к лейтенанту: «Лейтенант». — «Да, сэр?» — «Принесите-ка мне мои бурые штаны».
В защиту Гарри можно сказать одно: он никогда не смеялся над собственными шутками. С другой стороны, над ними вообще мало кто смеялся. Эта, впрочем, была далеко не из худших. И даже Адам усмехнулся — с облегчением. Концовка могла прозвучать куда грубее.
Гарри повернулся к брату:
— Посмотри-ка, как их проняло.
Синьора Доччи и Антонелла еще вытирали слезы, когда Мария внесла поднос с сыром.
Ужин заканчивался пыткой. Адам смотрел на синьору Доччи и видел профессора Леонарда; он смотрел на Антонеллу и вспоминал поцелуй в саду; смотрел на Гарри и спрашивал себя, не приемный ли один из них.
Гарри верховодил. Он захватил руль, и всем прочим оставалось только сидеть и получать удовольствие — независимо от того, нравилось им это или нет. Удивительно, но ни синьора Доччи, ни Антонелла, похоже, ничего против не имели.
Гарри сообщил, что приехал в Италию на Венецианское биеннале, ежегодный международный фестиваль искусств. Для Адама это стало новостью, причем новостью обнадеживающей — значит, брату все же придется куда-то уехать. Британские мастера стали той силой, с которой нужно считаться, утверждал Гарри. Особенно в скульптуре. Так, на прошлом биеннале Линн Чэдвик увел главный приз из-под носа у самого Джакометти, а многие современные скульпторы достойны считаться преемниками Генри Мура и Барбары Хепуорт: Мидоуз, Фринк, Торнтон, Хоскин — все эти художники были всего лишь именами до тех пор, пока Гарри не оживил их яркими описаниями созданных ими работ.
Эти скульпторы, объявил Гарри, составляют новое движение. Смелые абстракции предшественников — не для них. Их творения уходят корнями в послевоенный мир разрушенных домов и поломанных судеб. Их язык — язык ужаса и страха. Они врываются в человеческую форму, сдирают с нее кожу, отрывают члены, отбрасывая все ненужное. И в конечном итоге представляют миру армию созданий — отчасти людей, отчасти зверей, отчасти машин. Как сказал Гарри один из его преподавателей в Коршеме, «примерно то же самое увидишь, если заглянешь в танк „шерман“ после прямого попадания».
Движение охватило всю Европу — новая геометрия страха, — и, пока есть войны или сохраняются их перспективы, оно будет значимым.
Адам слышал эту речь не раз и не два, но теперь она звучала убедительнее, почти проникновенно. На синьору Доччи и Антонеллу она произвела еще более сильное впечатление, вызвав вопросы, на которые Гарри с готовностью ответил. Наблюдая за братом, Адам ощутил что-то похожее на гордость. Гордость, впрочем, слегка умерялась завистью — не все способны с таким жаром защищать избранный путь.
Синьора Доччи отправилась наконец наверх, и Антонелла сочла это сигналом для себя и собралась домой. Переубедить ее не удалось — впереди трудная неделя. Адам предпочел бы услышать другое, но — делать нечего — довольствоваться пришлось малым: он тайком сжал ее руку в тот момент, когда она поцеловала его в щеку на прощание.
Когда братья остались вдвоем, Гарри кивнул через плечо в сторону нависавшей над ними виллы:
— Наверное, трудновато обогреть такую зимой.
— Наверное.
— Что у нее с лицом?
— Дорожный инцидент.
— Ты ее трахаешь?
— Нет.
— М-м-м.
— Я не трахаю ее, Гарри.
Гарри посмотрел на него изучающе:
— Верю.
— Ты снял камень с моей души.
— А как насчет синьоры Фанелли? Хозяйки пансиона?
Сердце сжалось — откуда Гарри узнал о ней? Ах да, он же сам сказал брату обратиться, если что-то понадобится, в пансион.
— Не смеши меня.
— Чертовски хороша. К тому же ты, по-моему, в ее вкусе.
— Скажи мне, ты долго с ней общался? Минуту или две?
