- Не люблю долгов.
- Отдал бы половину, а остальное - на следующей неделе. Я ведь тебе сказал, что могу подождать.
- Не люблю жить с долгами.
Он взглянул на меня.
- Так... - улыбаясь, проговорил он. - Ты не любишь жить с долгами. И теперь у тебя денег на три дня, а в неделе семь дней, дорогой!
Взгляд его скользнул по столу, внезапно он поднял брови и поджал губы.
- На два - с сигаретами.
Он взял пачку, внимательно посмотрел на нее и присвистнул.
- Ты себе ни в чем не отказываешь.
Я молчал, и он продолжал с издевкой:
- Твой опекун, наверно, прислал тебе перевод?
Я отвернулся и сухо произнес:
- Тебя это не касается.
- Конечно, старина, меня это не касается.
Я повернулся лицом к нему, он смотрел на меня в упор.
- Разумеется, меня это не касается. Ты хочешь во что бы то ни стало отдать мне весь долг - меня это не касается. Тебе нечего будет есть три дня - меня это не касается. Ты покупаешь министерские сигареты - меня это не касается. У тебя на столе заряженный револьвер - меня и это не касается!
Он не сводил с меня глаз. Я отвернулся, но продолжал ощущать его взгляд на себе. У меня было такое чувство, будто это смотрит мой отец. Я ухватился руками за стул, сжал колени и с ужасом подумал, что сейчас начну дрожать.
Наступила длительная пауза. Зиберт со сдерживаемой яростью спросил:
- Хочешь покончить с собой?
Я сделал над собой усилие и ответил:
- Это мое дело.
Он вскочил, обеими руками схватил меня за рубашку на груди, приподнял со стула и встряхнул.
- Ах ты, подлюга, - процедил он сквозь зубы. - Хочешь покончить с собой!
- Это мое дело.
Его взгляд обжигал меня. Я задрожал, отвернулся и тихо повторил:
- Это мое дело.
- Нет! - заревел он, снова встряхивая меня. - Не твое это дело, гадина! Ну а Германия?
Я опустил голову и пробормотал:
- Германии - крышка.
Я почувствовал, что пальцы Зиберта отпустили мою рубашку, и понял, что сейчас произойдет. Я поднял правую руку, но поздно. Он с размаху закатил мне пощечину. Удар был такой сильный, что я покачнулся. Левой рукой Зиберт поймал меня за рубашку и снова огрел по щеке. Затем он толкнул меня в грудь, и я упал на стул.
Щеки у меня горели, голова кружилась. Моим первым побуждением было вскочить и ринуться на него, но я не двинулся с места. Прошла секунда. Зиберт все так же стоял передо мной, а на меня нашло какое-то блаженное оцепенение.
Зиберт смотрел на меня, глаза его горели бешенством. Я заметил, как на скулах его играют желваки.
- Ах ты, подлюга! - прорычал он.
Он засунул руки в карманы и принялся вышагивать по комнате, восклицая во весь голос: "Нет! Нет! Нет!" - и вдруг закричал:
- И это ты! Ты, ты, ветеран добровольческого корпуса!
Он с такой яростью повернулся ко мне, что я подумал: сейчас он бросится на меня.
- Слушай же, Германии не крышка! Только еврейская сволочь может так говорить! Война продолжается, понимаешь? Даже после этой мерзости, Версальского договора, война продолжается!
Он снова заметался по комнате как безумный.
- Ведь это же ясно...
Ему не хватало слов. Желваки на его скулах безостановочно прыгали. Он сжал кулаки и заорал:
- Это ясно! Ясно! - Вдруг он понизил голос и, вынув из кармана газету, сказал: - Вот! Я не оратор, но здесь все написано черным по белому.
Он сунул мне газету под нос.
- "Германия заплатит!" Вот что они придумали! Они заберут у нас весь наш уголь! Вот до чего они теперь додумались! Смотри, здесь написано это черным по белому! Они хотят уничтожить Германию!
И вдруг он снова взорвался:
- А ты, подлюга, хочешь покончить с собой!
Он стал размахивать газетой и несколько раз хлестнул ею меня по лицу.
- Вот! - воскликнул он. - Читай! Читай! Читай вслух!
Он ткнул дрожащим пальцем в статью, и я начал читать:
- "Нет, Германия не побеждена..."
- Встать, негодяй! - заорал Зиберт. - Встать, когда ты произносишь имя "Германия"!
Я вскочил.
- "Германия не побеждена. Германия еще победит. Война не кончена, она только приняла другую форму. Армия разогнана, добровольческие части распущены, но каждый немец, в форме он или без формы, должен считать себя солдатом. Он должен, как никогда, запастись мужеством и непреклонной решимостью. Тот, кто безразличен к судьбам родины, - предатель. Тот, кто предается отчаянию, - дезертирует с поля боя. Долг каждого немца - стоять насмерть за народ и за немецкую нацию!"
- Черт возьми! - воскликнул Зиберт. - Можно подумать, это написано специально для тебя!
Совершенно уничтоженный, я смотрел на газету. И правда, это было написано для меня.
- Ясно, - сказал Зиберт, - ты солдат! Ты все еще солдат! Какое значение имеет форма? Ты солдат!
Сердце гулко забилось у меня в груди, я застыл на месте, словно пригвожденный. Зиберт внимательно посмотрел на меня, улыбнулся, и лицо его озарилось радостью. Он взял меня за плечи, сладостная дрожь охватила меня, а он заорал как помешанный: "Ясно?"
Я растерянно попросил:
- Дай мне немножко прийти в себя.
- Господи, не собираешься ли ты падать в обморок?
- Дай мне немножко прийти в себя.
Я сел, обхватил голову руками и сказал:
- Мне стыдно, Зиберт.
И внезапно я почувствовал сладостное облегчение.
- Ничего! - смущенно проговорил Зиберт.
Он повернулся ко мне спиной, взял сигарету, закурил ее и встал у окна. Наступило долгое молчание. Потом я поднялся, сел на стол и, дрожащей рукой схватив газету, посмотрел на заголовок. Это был "Фёлькишер беобахтер", орган национал-социалистской партии Германии.
Мне бросилась в глаза карикатура на первой странице. На ней был изображен "международный еврей, душащий Германию". Я рассеянно смотрел на карикатуру и в то же время отчетливо видел лицо еврея. И вдруг случилось чудо: я узнал эту физиономию. Я узнал эти выпученные глаза, длинный крючковатый нос, отвислые щеки, узнал эти отвратительные, ненавистные мне черты. Сколько раз я видел их на гравюре, которую отец прикрепил на дверях уборной. Сознание мое как бы озарилось светом. Я вспомнил - это был он. Детский инстинкт не обманывал меня. Я был прав, что ненавидел его. Единственной моей ошибкой было то, что я поверил священникам, будто дьявол невидимый призрак и победить его можно лишь молитвой или приношениями церкви. Но теперь я понял: он вполне реален, он живой. Я встречал его на улице. Дьявол - это не дьявол. Это еврей.
Я встал. Дрожь охватила все мое тело. Сигарета жгла мне пальцы. Я бросил ее, засунул трясущиеся руки в карманы, подошел к окну и полной грудью вдохнул воздух. Локоть Зиберта касался моего локтя, его сила вливалась в меня. Опершись руками на оконный переплет, он не смотрел на меня и не двигался. Солнце, заходя, устроило кровавую оргию. Я повернулся, взял свой маузер, медленно поднял его и навел на солнце.
- Хороший револьвер, - сказал Зиберт, и в голосе его прозвучала затаенная нежность.
Я произнес тихим голосом: "Да, да", - и положил маузер на стол. Через мгновение я снова взял его, тяжелая рукоятка привычно легла на мою ладонь, она была твердой и осязаемой. Я ощущал ее тяжесть и думал: "Я солдат. Разве дело в форме? Я солдат".
На следующий день было воскресенье, и мне пришлось дожидаться понедельника, чтобы после работы отправиться в магистратуру.
Бородатый чиновник с очками в железной оправе на носу сидел за письменным столом и разговаривал с каким-то пожилым человеком с седой головой. Я подождал, когда они сделают паузу, и спросил:
- Простите, здесь вносят изменения в метрику?
Не взглянув на меня, чиновник в очках бросил:
- Вам для чего?
- Изменить религию.
Оба, чиновник и его собеседник, одновременно воззрились на меня. Затем очкастый взглянул на седого и слегка покачал головой. Обернувшись снова ко мне, он спросил:
- А какая религия у вас записана?
- Католик.
- И вы больше не католик?
- Нет, не католик.
- Ну а теперь какая у вас религия?
- Никакой.
Чиновник снова взглянул на своего коллегу и опять покачал головой.
- Почему же вы не заявили об этом во время последней переписи?
- Я не участвовал в ней.
- А почему?
- Я был в Курляндии, в Балтийском добровольческом корпусе.
Человек с седой головой взял линейку и постучал ею по ладони левой руки. Чиновник сказал:
- Непорядок. Вы должны были сделать соответствующее заявление. А теперь вы нарушаете закон.
- В добровольческом корпусе не проводили переписи.
Чиновник сердито потряс головой:
- Я доложу об этом. Это недопустимо. Перепись должна проводиться повсеместно. Господа из добровольческого корпуса не составляют исключения.
Когда он замолчал, я сказал:
- Я участвовал в переписи шестнадцатого года.
Чиновник взглянул на меня, и очки его метнули молнию.
- Так в чем же дело? Почему тогда вы объявили себя католиком?
- Это не я, а мои родители.
- Сколько же вам было лет?
- Шестнадцать.
